Эти мысли так плотно наседают на меня, что я не замечаю, как оказываюсь как раз напротив Ратуши, буквально через дорогу, которую, по-видимому, мне переходить не надо, потому что сейчас мне необходимо свернуть на север и преодолеть последние два квартала. Солнце уже находится достаточно высоко, продолжая сдувать снег с улиц и наводя еще больше грязи. Оно слепит, когда я задираю голову кверху и подставляю ему лицо, думая, что столь теплые лучи непривычны для этого времени года, скорее они должны быть холодными и далекими, по-настоящему зимними, но будто назло, все в этом мире встало с ног на голову.

Возвращаюсь на землю и прибавляю шаг, то и дело переходя на бег и боясь не уложиться в отведенное время. Где-то на периферии сознания слышится предательский голосок, что я не должна этого делать, что Хозяин может вернуться в любое время, и Хелен, со своей верой в меня, будет наказана, но я тут же нахожу оправдание себе — ведь возможность увидеть знакомое лицо так ничтожно мала, что я обязана воспользоваться ею, чего бы мне это не стоило.

Путь до Арены, огромного кругло-вытянутого здания, высотой примерно в пять этажей, я преодолеваю с видимым воодушевлением, и встаю как вкопанная, очарованная грандиозностью сооружения. Чем-то она напоминает тот самый Колизей, что я видела на иллюстрациях в книгах, а может даже сделана по его чертежам, потому что слишком ярко выражено сходство, начиная от многочисленных арочных проходов на первом этаже и заканчивая большими арочными окнами на последующих. Интересно, сюда пускают рабов? Ведь в Древнем Риме, как известно, вход был разрешен только свободным гражданам и гладиаторам.

Несколько минут я тупо стою возле одного из проходов, почему-то отчаянно боясь зайти внутрь. Оттуда веет сырым воздухом, тяжелым и впитавшим в себя различные запахи, один из которых — запах страданий, конечно. На самом деле это ужасно — приходить сюда и глазеть на то, как люди убивают друг друга ради твоего адреналина. На самом деле это бесчеловечно, но имею ли я право обвинять вампиров, если наша история доказала, что мы не намного лучше их?

Опасливо прохожу под высокой аркой, не встречая на своем пути никакой преграды, и растерянно останавливаюсь, рассматривая начинку смертельной Арены. Все-таки она отличается от Колизея, потому что в центре ее расположена огромная площадка, вся обнесенная высокой решеткой, никаких барьеров — я могу спокойно подойти к ней и проследовать вдоль нее по всему диаметру. Десятки рядов с вмонтированными стульями, расположенными под откос, словно спускающимися по воронке, центром которой и является обнесенная прутьями Арена. Все намного проще и либеральнее, хотя в самом верху и присутствуют закрытые трибуны, по-видимому для особо важных персон, таких, например, как мой Хозяин.

Все это находится под открытым небом, и сейчас здесь неприятно холодно, неуютно, отчего я чувствую, как по спине бегут мурашки. Лишь крики людей, находящихся далеко, скорее на другой стороне Арены, хоть немного успокаивают расшатавшиеся нервы.

Мне нужно торопиться.

Быстрым шагом иду вдоль решетки, вглядываясь в противоположную от меня сторону, и замечаю движение, будто огромное серое пятно копошащейся массы растекается по площадке, а потом приобретает более четкий порядок.

Мне нужно торопиться.

А заодно выловить из общей массы Элисон, ведь она наверняка там, ведь я не могла преодолеть такой путь, рисковать своей жизнью и вернуться ни с чем. Бог не может так поступить со мной, и, будто слыша мои молитвы, он посылает мне знак, потому что среди утихнувших криков и наступившей за этим тишины я четко слышу громкое “Элисон Картер”, произнесенное звучным командным голосом, человеком, стоящим перед ровными рядами рабов и имеющими власть над ними. Его крик разносится по амфитеатру, подхватывается ветром и скрывается в вышине, а я обхватываю прутья решетки замерзшими пальцами и встаю на носочки, чтобы разглядеть в серых рядах людей свою подругу.

Мне нужно торопиться.

Ведь она где-то здесь, примерно в тридцати ярдах от меня.

— Элисон! — я произношу это тихо, все еще цепляясь взглядом за каждую серую фигуру, стоящую вдалеке, а потом громче, много громче, когда замечаю ее поднятую руку, взметнувшуюся над головами. Мой крик разносится так же звонко, как крик их надсмотрщика, и он оборачивается в мою сторону, как и все остальные, обратившие на меня внимание. Бог мой, ведь среди них Элисон, моя Элисон, моя единственная надежда узнать, как моя семья. — Элисон! — хочу подойти как можно ближе и бегу по деревянным мосткам, громко стуча ботинками и боясь не успеть.

Мне нужно торопиться.

Она понимает это, может поэтому срывается с места, расталкивая людей перед собой, и бежит в мою сторону, вынуждая меня остановиться. Я так возбуждена, в моей крови так много адреналина, что я не слышу предупреждающих окриков надсмотрщика, вся я проваливаюсь в бешеный стук крови в висках и тяну руки между прутьями, мечтая коснуться подруги, бесстрашно бегущей ко мне.

— Моя милая Элисон, — рыдаю, захлебываясь в слезах и от счастья слишком крепко сжимая ее холодные ладони, когда она добегает до меня, и, запыхавшаяся и ослабшая, хватает меня за руки. Бог мой, эта встреча нереальна, это сон, всего лишь сон, мне нужно проснуться, да? Но я не хочу просыпаться. Я хочу насмотреться на нее и впитать в себя каждую черту, чтобы выжечь ее в памяти нестираемым клеймом. — Элисон, как? Как ты здесь оказалась? — За ее спиной неспешным шагом идет надсмотрщик, я замечаю его злой взгляд, и торопливо шепчу: — Расскажи, расскажи, как моя семья, прошу тебя, Элис.

— Джиллиан, я уже не надеялась тебя найти, — ее голос по-прежнему твердый, даже положение ее не смогло погасить в ней ту внутреннюю силу, что всегда восхищала меня. Она чуть похудела и выглядит изможденной, но продолжает верить в себя, одаривая меня несгибаемой уверенностью. — Ты уехала, словно провалилась. Теперь я понимаю почему…

— Как моя семья? Как мама?

— Мне жаль, — она мотает головой, оглядываясь назад, на постепенно приближающегося охранника, а я не могу произнести ни слова, отметая прочь догадки, что рождаются от ее соболезнующего взгляда.

— Элисон, что случилось?

— Айрин умерла, мисс Холл не смогла найти денег на ее операцию. Твоя мать очень плоха, Джил, она потеряла сразу двоих, ты должна вернуться, — она шепчет это часто-часто, а я не могу поверить, не хочу, не хочу, не хочу слышать. Это неправда, я подарила Айрин шанс, продав свою собственную свободу. Я сделала это ради любви к ней, я подписала контракт, обеспечивший ей будущее. Она должна была прожить долгую-долгую жизнь, вырасти, выучиться и выйти замуж. Родить детей и назвать свою дочь в честь меня — в честь своей непутевой сестры, сгинувшей в жестоком мире, о котором она даже не подозревает. Она должна была быть счастливой и умереть в глубокой старости, полностью пройдя отмеренный путь.

Она. Должна. Была. Жить.

— Этого не может быть.

Нет-нет-нет-нет. Не верю.

— Ты должна вернуться домой, Джил, всеми силами, ты слышишь меня? Твоя мать не справится с болью, — Элисон умудряется обхватить мое лицо ладонями и потянуть на себя, чтобы прижаться прохладными губами к моим губам и тут же исчезнуть в руках подоспевшего надсмотрщика, грубо схватившего ее за короткие волосы и повалившего на землю. Ее отчаянные крики вырывают меня из оцепенения, и я тяну руки в ее сторону, желая помочь, но оказываясь совершенно беспомощной. Он удерживает ее за волосы и тащит по земле, все дальше от меня, в то время как она крепко держит его за кулак и пытается оттолкнуться ногами. Наконец, ее крики надоедают ему, и сквозь пелену слез, с разрывающей сердце болью, я наблюдаю за тем, как он склоняется над ней и раз за разом опускает тяжелый кулак на ее лицо, заставляя ее затихнуть.

Все эти известия, это зрелище лишают меня последних сил, и я обреченно оседаю на землю, скользя щекой по решетке и захлебываясь в слезах. Сжимаюсь в комочек, сотрясаясь в рыданиях и проклиная этот мир, Господина, что таким жестоким образом обманул меня, предал, став непосредственной причиной смерти Айрин, ведь он обещал, говорил, что деньги перечислены. Ведь я верила его словам, послушно выполняя условия контракта и считая себя обязанной ему.