Что-то в нем изменилось.

— К сожалению, моих навыков не хватает, чтобы нарисовать ее глаза. Они… как бы это объяснить. Они больше, чем глаза, словно сама душа смотрит на вас. Простите, я несу полную чушь. Но в них столько света, доброты, искренности, веры, детской наивности, красоты. Слишком много всего, чтобы вместить в рисунок, — от его пристального внимания я теряюсь и начинаю говорить все глуше и глуше, стесняясь своих откровений и глупых попыток прыгнуть выше своей головы — ведь я далеко не художник.

— Напротив, Джиллиан, я бы сказал, что у тебя отлично получается. Стоит внимательнее прислушиваться к своим ощущениям, воспоминаниям, чувствам, и тогда все получится. Ты говорила, что глаза — ваша общая черта?

— Д-да.

— Я могу помочь тебе, если позволишь.

Согласно киваю, с любопытством глядя на то, как Господин берет карандаш и, разворачиваясь ко мне всем корпусом, пару секунд смотрит в мое лицо. Не вижу, что он рисует, но наблюдаю за каждым движением его пальцев, сжимающих карандаш и порхающих над бумагой. Изредка он отвлекается от рисунка и бросает на меня мимолетный взгляд; слегка хмурится, становясь вдумчиво серьезным, а потом довольно расслабляется, вкладывая карандаш за ухо и показывая результат.

Его рисунок выворачивает сердце, и я прижимаю ладонь к губам, чувствуя подступающие слезы — моя Айрин обрела душу. Ту самую, что делает ее портрет живым.

— Бог мой, — только и произношу я, стараясь размеренно дышать и протягивая руку к рисунку. Ласкаю лицо сестры кончиками пальцев, с щемящей болью понимая, что теперь я не так одинока, благодаря Господину, так четко выразившему самую суть. — Спасибо вам, — хочу забрать у него тетрадь, чтобы спрятать далеко-далеко, где никто не найдет и не заберет у меня последнюю возможность встречи с близкими, но Рэми оказывается на редкость настойчив. Он отрицательно мотает головой и возвращается к своему занятию, переворачивая страницу за страницей, рассматривая кафе, в котором я работала, незаконченный набросок Адель, кое-какие пейзажи, сохранившиеся в памяти. А потом внезапно застывает, и я понимаю почему.

Потому что он там тоже есть.

— А это, по-видимому, я.

Густо краснею, когда он переводит на меня проникновенный взгляд, и ощущаю как жар медленно сползает на шею и грудь, превращая меня в сплошного алого помидора. Черт бы побрал его любопытство и мое желание сохранить в памяти важные события в жизни, людей, что участвовали в ней и стали важной ее составляющей.

— Простите, если вам не нравится, я могу сот-рать, — на некоторых словах я заикаюсь, нервно комкая подол платья и разглядывая свои босые стопы. Смотреть только туда, туда и никуда больше.

— Все хорошо, ma petite. Оставь его, если тебе это важно. А теперь к делу, у меня мало времени, — вдруг становясь серьезным и холодно отчужденным, говорит Рэми. Он будто нехотя закрывает тетрадь и отдает ее мне, вновь пряча руки в карманы брюк. Не успеваю за сменой его настроения и думаю о том, что никогда не успею — слишком переменчивы эмоции Господина. — Мне необходимо уехать, и я не могу взять тебя, — словно предугадывая мой вопрос, дополняет он, — поэтому ты остаешься здесь, под присмотром Хелен.

— Хелен?

— Да, я мог бы посадить тебя на цепь или приставить охрану, — я широко распахиваю глаза, живо представляя, как он сажает меня на цепь и кидает пару костей, чтобы хватило на время его отсутствия, а он как ни в чем не бывало продолжает: — Но Хелен утверждает, что ты не сбежишь. Она верит в это, — Господин делает упор на последнюю фразу, подходя совсем близко и почти нависая надо мной. Я задираю голову, вглядываясь в его непроницаемое лицо и отчаянно прижимая тетрадку к груди, словно она сможет спасти меня от его близости. — И если честно, я тоже верю в это, ma petite*. Постарайся не подвести ее и будь чуть более благодарна Хелен — она не желает тебе зла.

— Д-да, конечно.

— Вот и умница, — бросает он, все продолжая смотреть на меня, будто изучая каждую и без того известную ему черту. — Что-то в тебе изменилось, Джил.

— В вас тоже.

Он едва заметно ухмыляется, пряча ухмылку за напускной строгостью, и, не сказав больше ни слова, направляется к двери. А я растерянно застываю, начиная осознавать, что его отъезд — это моя маленькая свобода. Ведь я смогу носить белье, сидеть в кабинете сколько угодно, не боясь, что он вот-вот застанет меня, могу петь и танцевать, открывать окна и, быть может, даже выйти на улицу. Для этого мне потребуется всего лишь разрешение Хелен, которую я наверняка смогу уговорить. Этот день воистину счастливый.

Улыбаюсь как дурочка, провожая его радостным взглядом, а потом принимаю наигранно грустный вид, окликая его:

— Господин! — Рэми встает как вкопанный, и я замечаю, как его плечи напрягаются, будто он ожидает от меня какого-то подвоха, например, унизительных просьб выходить на улицу. Но я всего лишь хочу вернуть свою вещь. — Карандаш, вы забыли отдать его, — быстрыми шагами дохожу до его протянутой руки и забираю карандаш, при этом не поднимая глаз и не желая выдавать свою радость. — Удачной поездки, — и, как только дверь за ним закрывается, я широко улыбаюсь и вскакиваю на кровать, напоминая типичного ребенка, вырвавшегося из-под контроля родителя.

Плевать, ведь я практически свободна.

***

Кто бы мог подумать, что мое воодушевление будет длиться всего лишь три дня. Три дня, за которые я успеваю научиться печь шарлотку, под чутким руководством Хелен, конечно; перерыть всю библиотеку в поисках словаря по французскому, но остаться ни с чем; попробовать себя в рисовании акварелью, по причинам моей привязанности к графиту меня не вдохновившей; сделать уборку в комнате и помочь Хелен с кухней. Но все это не может заглушить постоянное напряжение от ожидания приезда Хозяина, день возвращения которого становится все ближе и ближе. Иногда, сидя в библиотеке, я против воли прислушиваюсь к звукам, надеясь на то, что он вернется, или моля Бога, чтобы он задержался? Не знаю, не хочу думать об этом, не хочу признавать то, что после всего случившегося между нами, я могу скучать по нему. Особенно вечером, когда становится невыносимо тоскливо, и я прячусь в свою комнату, садясь на любимый подоконник и вглядываюсь в тьму за окном.

Мне стыдно за начинающуюся привязанность к нему; стыдно за то, что как бы я не отрицала этого, но я переживаю за него, прекрасно зная о ситуации в Совете и охоте за его членами; стыдно за то, что не могу насладиться по полной своей так называемой свободой, которая начинает душить меня с каждым новым днем, и, чтобы хоть как-то избавиться от тоскливых мыслей, я все чаще ищу общества Хелен, несмотря на мое поведение, все также по-доброму ко мне относящейся.

Это утро почти не отличается от остальных, такое же хмуро серое, оно врывается в окна мокрым снегом, заляпывающим стекла и оставляющим после себя ручейки воды. Не считаю нужным наносить макияж, хоть эта процедура и вошла в привычку, и прихожу на кухню, к хлопочущей Хелен, которая старательно что-то режет, сдувая с лица выпавшие из строгой прически волосы.

— Доброе утро, — обнимаю себя за плечи и вымученно улыбаюсь, чувствуя щемящую тоску от однообразности жизни. Сон, праздно проведенный день, сон. На мне теплый кардиган, одолженный Хелен и согревающий от неприятного холода, кажется, все время следующего по пятам; тяжелые ботинки на плоской подошве и, как всегда, хлопковое платье, на этот раз черное. Я кутаюсь в кардиган поплотнее и подхожу к окну, с пугающим безразличием наблюдая за разыгравшейся непогодой. — Ужасно холодно и неуютно.

— Ты видишь то, что хочешь видеть, Джиллиан. Взгляни на горизонт, через полчаса от непогоды не останется и следа. Видишь? — она говорит это теплым и мягким голосом, а я послушно вглядываюсь в даль, действительно замечая голубую полоску. — Сегодня ты грустная.

— Это точно. Ты не знаешь, где можно достать словарь французских слов?

— Зачем он тебе?

— Не знаю, — неопределенно пожимаю плечами, подходя к столу и разглядывая начинку для будущих пирожков. — Иногда Хозяин произносит фразы, смысл которых я не могу понять, а мне хочется знать, что он говорит.