Из-за деревьев нам на встречу выходили жители Пущи: мужчины и женщины, одетые в волчьи шкуры или буро-зеленые рубахи до колен, укрытые нечесаными гривами, все одинаково высокие, сильные и ловкие, с одинаково застывшими в гордой ненависти лицами. Старые или молодые, я угадывал только по взглядам: равнодушно-отстраненным или острым, исполненным какого-то недоступного мне голода. Ситы с такими, голодными, глазами жадно меня разглядывали, а потом шли следом, держась на почтительном расстоянии от моего провожатого. От этих следующих по пятам теней было не по себе, словно я уже мертв и отринут Господом за свои прегрешения.
Адские твари — так меня учили с детства…
Я искал среди них детей с лукавыми, проказливыми улыбками, как у Айлора, высматривал женщин, нежных и страстных, похожих на колдунью из моего сна — тщетно. Среди многих прекрасных лиц я не находил ни одного радостного, среди глаз, горящих как самоцветы, не было сияющих любовью.
Уже в сумерках мы вышли на поляну. Наши безмолвные преследователи отстали, но я по-прежнему чувствовал их, жадно смотрящих на меня из лесного сумрака. Стая огромных волков преградила нам путь. По знаку Оборотня звери успокоились и разлеглись в траве, однако, как и их двуногие хозяева, продолжали следить за мной неотступно.
Посреди поляны сит указал мне большой кедр, росший особняком. Дерево было странным — с густой и длинной хвоей, покрытой голубовато-молочной дымкой, словно блудное облако зацепилось за его ветви. Пока я разглядывал эту диковину, Оборотень исчез, и я даже не заметил, как это случилось.
Айлор полулежал между выпирающих из земли корней дерева, как в колыбели, и не то спал, не то был в забытьи. Голова и плечи его покоились на спине ордынского волка, тоже спящего, тело от подмышек почти до колен было обернуто широкими коричневатыми листьями, каких я никогда раньше не видел. Повязка скрывала раны, но мертвенная бледность была точно такой, как в моем видении. От этой бледности Лори казался особенно юным, совсем ребенком, слабым и трогательным.
Слава тебе, Боже, живой, — подумал я, присел рядом с ним на пятки, погладил пушистые уши, отвел с лица спутанные пряди. На губах, на бледных щеках и подбородке мальчишки запеклась размазанная кровь. Я удивленно уставился на эти разводы. Он вздрогнул, открыл глаза — и мгновенно изменился: брови сошлись в напряженно-сосредоточенной гримасе, взгляд затвердел, а губы сжались жестко и решительно.
— Хейли Мейз, почему ты здесь? Я же велел тебе уходить!
— Потому что здесь ты. Там, в лесу после боя, я не мог оставить тебя одного. Боялся, что ты умрешь. Но, хвала Господу, не попустил. Ты жив — это главное.
— Ты должен был послушаться! Ты не понимаешь… — Айлор отвернулся пряча глаза, словно ему было стыдно, — Это же смерть, Хейли Мейз! Здесь для тебя — только смерть.
Он, кривясь от боли, потянулся к волчьей морде, погладил широкий лоб, коснулся носа:
— Это Урр, мой боевой друг, мой брат… Он сотню раз спасал мне жизнь. Смотри! — и, резко ударив, оттолкнул пасть в сторону.
Голова зверя, как тряпичная, мотнулась на бок, открывая разорванное горло и слипшуюся в крови шерсть. Я испуганно отпрянул.
— Что это?! Кто это сделал?
— Я. Я не мог умереть, не поговорив с тобой, а он доверял другу, с радостью подставил шею под клыки. Отнятая у него жизнь позволила мне исцелиться. Я — сит, Хейли Мейз, нечистый охотник за человеческими душами. Твой святой отец знал правду — почему ты не поверил?
Мальчишка говорил нарочито-жестоко, и даже с вызовом, но я уже взял себя в руки. Здесь, в Пуще, среди заклятых врагов, я и в самом деле почувствовал, что изменился: перестал бояться. И теперь, без страха за свою шкуру, без волнения за родовую честь, мне стало легче понять, что на самом деле для меня важно. Я взял его за руку, сжал, как тогда, после боя, и ответил:
— А теперь послушай ты, мальчик. Думаешь, как и все вы здесь, что я — глупый ничтожный человечек, да? Поединок, наши раны, а потом исцеление, странные, страшные видения, близость и предательство — это все, чтобы испытать меня? Проверить, готов ли я жертвовать ради тебя и как велики будут жертвы? Так вот, Айлор, это не я, это ты — не понимаешь. Ты сказал «верь мне», и я поверил, глупо, слепо, сам не знаю, почему. Но, похоже, это было единственным разумным поступком за все последнее время: я потерял семью, друзей, дом, но я все еще жив, и не сотворил тех бед, которые мог бы, не будь тебя рядом. А теперь все, что у меня осталось — это обещание тебе верить. Будь что будет, я не уйду. Да и идти мне некуда.
Он слушал внимательно, и постепенно маска жестокости таяла, мой сит опять становился печальным больным ребенком. Когда я замолчал, на глазах Лори блестели слезы, но он не позволил себе слабости — быстро справился и уже спокойно, почти буднично спросил:
— Значит, ты пойдешь со мной до конца?
— Да.
— Тогда помоги мне сесть. Я хочу видеть лучше и тебя, и лес.
Я наклонился, обнял его плечи, помогая подняться. Мальчишка порывисто прижался, горячее дыхание коснулось щеки.
— Верь мне, Хейли Мейз, — прошептал он в самое ухо, — верь и ничего не бойся.
Сначала было совсем не больно — только холод между ребер. Потом холод сменился жаром, мир заволокло огнем, и мы вместе рухнули словно в пропасть.
Багровый туман рассеялся, а жар сменился тянущей ломотой. Что же так ноет? Я опустил взгляд, помимо воли схватился рукой за грудь — пальцы сунулись в темно-багровое месиво раны, тело пронзила боль.
Что это? Я умираю?..
Айлор все также сидел напротив, опираясь на труп волка, и одной рукой поддерживал меня. Во второй руке он держал трепещущий кусок мяса, кровь струйками стекала по пальцам, по предплечью, капала с согнутого локтя в траву.
— Это — твое сердце, Хейли Мейз. — ответил он на вопрос, который я не мог задать, — Прости, но так нужно.
— Теперь… ты не умрешь?
Он болезненно вздрогнул, потом сказал:
— Ты думаешь, это — ради моей жизни? Это ради мира, Хейли Мейз. Твое сердце в моей руке, отданное по доброй воле — мирный договор между людьми и ситами. Скажи, что ты не согласен, что хочешь назад свое сердце — и я его верну. Хейли Мейз… скажи это, пока не поздно!
Он все-таки сделал это — убил меня. Я не верил до последнего, думал, не сможет, надеялся, что дорог ситу… Глупец. Мне стало смешно. Впрочем, это было уже не важно, ничто было не важно. Я запретил себе боль и слабость, оттолкнулся от его руки, сел прямо и, вдруг почувствовал прилив сил, ответил:
— Зачем оно мне, Айлор? Возьми, раз тебе нужно.
— Нет… так нельзя, — он замотал головой, словно сам не хотел поверить в происходящее, — Ты делаешь это от боли, а надо… я расскажу тебе, Хейли Мейз! Ты должен понять… У нас есть еще время, пока сердце бьется. Мало, но есть — ты поймешь, а потом… Хейли Мейз, оглянись, посмотри вокруг!
Он задыхался, захлебывался в словах, словно в слезах, которые не могут пролиться. Убить — и плакать? Это было слишком! Лживый мальчишка. Лживый, любимый… последний, кто у меня остался. Я послушался, отвернулся, просто для того, чтобы не смотреть на него.
Отвернулся — и увидел.
Среди лета в Пущу пришла поздняя осень. Поляна, только что широкая, сжалась до размеров заднего двора в родном замке, оголенные кроны тонко расчертили низкое сумеречное небо, и сквозь них уже светила белая безжизненная луна. Я вдруг понял, что больше нет цветочного аромата, и звон кузнечиков давно пропал, только шуршание жухлых стеблей да едва уловимый запах гнили забытого кладбища. Сухой холодный ветер бросил в лицо ломкие листья…
— Пуща умирает, Хейли Мейз. Мы умираем — и несем смерть по миру, как поветрие, как беду, как холод и сушь пустыни.
Они были здесь, рядом, ситы Старой Пущи — черепа под истонченной кожей, сбитые в колтуны тенета волос, холодные камни в клетках обнаженных ребер, обвислые груди, забывшие тяжесть молока и ласку детских губ, окостеневшие чресла, скрюченные пальцы, зубы в оскале, пустые глаза — бледные мертвые тени. Они обступили поляну, готовые наброситься на меня, на Лори, на бьющийся в его руке комок сердца, но не могли — хватались за деревья, за поникшие ветви, и те словно обнимали умирающих братьев, своих обессилевших хранителей, не желая расстаться, осиротеть уже навсегда.
