— А мне что? — спросил Паскаль в лицо.

— Как?! — оторопел Кириллов. — Ты понимаешь, о чем речь идет?

— Понимаю: вам не хочется, чтоб она за вас решала без вас, а мне — чтоб вы за меня без меня.

— Понятно, — протянул Кириллов, — вот и дошли до главного. Но ты это серьезно? — спохватился и недоверчиво заглянул в лицо.

— Ну, — спокойно подтвердил Паскаль, разливая чай.

— Ты при Комове работал?

— Работал.

— Что он делал, понял?

— Вроде бы.

— А почему не получилось, тоже понял?

— Думаю, что да.

— Думаешь, или понял? — раздраженно спросил Кириллов.

— Был такой человек — Тарелкин. Он впереди прогресса шел, вот и Комов тоже.

— Впереди прогресса! — рассмеялся Кириллов. — Здорово сказано. Ты, что ли, придумал?

— Да нет, не я, — Паскаль улыбнулся его веселью, — писатель хороший один.

— Впереди прогресса! Гениально! — не унимался Кириллов. — В самую точку. Думал, наука людей по-настоящему работать научит, а они этой науке под вздох. Все в разные стороны потянули. И ты в свою тянул, между прочим, — предупредил Паскаля.

— Правильно. Тянул. И буду тянуть. А вам бы хорошо знать, в какую.

— Очень интересно знать.

Но Паскаль не торопился. Спичкой аккуратно собирал в горку пепел сигареты Кириллова. Кириллов только сейчас заметил, что пепельница странная, старинная. Вогнутое лицо человека, сытое бюргерское лицо. Дурацкая выдумка давить окурок о глаз, стряхивать пепел на губы.

«Каким тупым, лишенным воображения человеком надо быть, чтобы придумать такую вещь», — подумал Кириллов.

— Вы говорили: «Жизнь — один большой рабочий день», — начал медленно Паскаль, не оставляя своего занятия, — а ведь это примерно то, о чем говорит человек, над которым вы так иронизировали. Он, мой однофамилец, пишет, что человек убивает время, пока оно не убьет его. Это неправда, человек не хочет убивать время. Он хочет жить и каждую минуту чувствовать себя живым, потому что в душе его существуют вечные понятия — любви, добра, Родины. И он хочет в своих действиях осуществить эти понятия, реализовать их. О любви, о добре говорить нечего, тут понятно. Родина. Во время войны это понятие реализовалось в самом высшем своем качестве, тоже понятно, но вот сейчас? Мне трудно сформулировать, но я это очень чувствую.

— Что? — нетерпеливо спросил Кириллов.

— Что работа должна стать Родиной. Работа.

— Красиво, но очень туманно.

— А вы объясните мне попроще, что такое чувство Родины, без березок, без дымка спаленной жнивы, и даже без говора пьяных мужиков. Можете?

— При чем здесь говор? — удивился Кириллов. — Что пьют у нас много, хочешь сказать?

Паскаль улыбнулся:

— Я хочу сказать, что объяснить это понятие очень трудно. Оно для каждого свое.

— А для тебя?

— Для меня — это Дом, люди, которые в нем живут, и… работа.

— Давай сначала. Мне очень важен этот разговор. Давай так: вот если бы ты был директором…

— Я бы, конечно, дал денег Дому, чтоб они купили телевизор. Это не самое лучшее место для демонстрации ваших принципов, правда?

— Дальше, — нетерпеливо поторопил Кириллов.

— Дальше, я бы никогда не согласился ради плана отступать от техусловий, это развращает рабочих; человек не может делать халтуру и знать, что он ее делает, — это безнравственно.

— Посмотрел бы я на тебя.

Но какая-то догадка уже шевелилась, и Кириллов спросил жестко:

— Это ты написал Бойко жалобу на меня?

— Не я один. Там около ста подписей.

— Но ты их собирал?

— Я.

— Зачем?

— Странный вопрос. Я ведь был у вас, забыли?

— Нет, не забыл. Но ты считаешь, что это нравственно — вот так, за спиной, строчить кляузы?

— Это не кляуза. Это последний шанс.

— Но есть облздрав, профсоюз, при чем здесь замминистра?

— Замминистра здесь ни при чем, а вот вы очень при чем. Облздрав, что может, делает, профсоюз тоже, даже воинская часть соседняя помогает.

— Может, достаточно?

— Может. Для Дома, но для вас, для людей завода — нет.

— При чем здесь люди завода? Если хочешь знать, для них и стараюсь, не для себя. Хочу, чтоб и дом отдыха был, и стадион, и квартиры давать пощедрее.

— А они счастья своего не понимают, не видят, как директор для них старается, и всё воруют, воруют…

— В огороде бузина, а в Киеве дядька, — сообщил Кириллов насмешливо, будто подводя итог несостоявшемуся разговору. Отхлебнул чаю, поперхнулся: — Хорош чаек.

— Отчего же бузина? Здесь связь прямая. Воровство для хорошего дела узаконивает воровство для себя. Человеку свойственно за один добрый поступок скостить себе несколько плохих.

— Ты это продемонстрировал: для доброго дела написал донос.

— Почему вы обращаетесь ко мне на «ты»? — спокойно спросил Паскаль. — Я же вам говорю «вы».

— Говори «ты» — большое дело! — отмахнулся Кириллов.

Паскалю нравился Кириллов. Он был уже четвертым директором на его памяти и понравился сразу, — зажатый, сумрачный столичный парень в белоснежной накрахмаленной рубашке, отутюженном костюме. Он был всегда сух, вежлив и настырно-холодно настойчив в своих требованиях. Осенью цех убирал буряки в подшефном колхозе. Начали в семь утра и к полудню сомлели от непривычной работы, от терпкого воздуха, лимонадной шипучкой покалывающего нёбо. Залегли в копне на краю поля передохнуть часок. Ребята покуривали аккуратно, рассуждали о том, что в колхозе работать здоровее, чем в их гальванике среди кислотных испарений, и денег не меньше, и участок приусадебный. Размечтались донельзя, до «Жигулей», которые специалистам сельского хозяйства дают без очереди; до спора, куда лучше податься: в механизаторы или — поспокойнее, в бригаду полевую. Паскаль смотрел на их ставшие родными лица, слушал прожекты новой прекрасной жизни и думал: какая сила держит этих ребят в одном из самых тяжелых цехов? Что за необходимость заставляет идти в ночную и семь мертвенно-голубых от света газонаполненных ламп часов таскать крюками из ванн металлические листы? Деньги? Но вот только что выяснили: в колхозе не меньше. Инерция раз заведенного в жизни порядка? Непохоже. Ивченко пять лет прокорпел над конспектами заочного института — и все для того, чтобы остаться в цехе на должности мастера. Работал без диплома — теперь то же самое, но «с корочкой». Или самый старший из них — Гусарь. Ему давно предлагают перейти в ОТК. А что заставляет многие поколения жить на одном месте, которое зовется родиной? Ведь где-то есть места покрасивее и побогаче. Разве скромная, печальная Волынь лучше роскошных садов Ферганы? А мать дождаться не могла, когда из эвакуации можно будет вернуться на нищую, искалеченную войной свою землю.

Вспомнился разговор с Никитой. Уговаривал пойти в институт, доказывал, что чем выше на социальной лестнице хороший человек, тем больше добра может сделать.

— Что ж вы после института не остались в Москве? — спросил Паскаль. — Стали бы большим человеком. Делали бы большое добро. Чего ж вы прилепились к горсти доходяг жалких? Прозябали здесь, в собесе собачились из-за ящика мыла, а ведь могли в клинике столичной царствовать. Вы же врач, богом отмеченный. Что вы мне внушаете то, от чего сами отказались? Я еще подумаю, что жалеете.

— Может, и жалею, — неожиданно сказал Никита, — но… о другом.

Тогда не довели до конца разговора, до полной ясности, как любил Паскаль. Никита не захотел. Довели в другой раз, в другой день — тяжелый день Паскаля.

«Где сейчас ваша красивая жена? — хотелось спросить Кириллова, — горевали ли вы, когда остались одни в захолустном городишке, и осталась ли боль по той, прежней, нарядной и веселой, теперь, когда живете с бледнолицей, холодно поблескивающей стеклами маленьких, без оправы очков»?

Работала завучем в школе, где учился сын. Жиденький пучок на затылке, тонкие губы. Да и старше его лет на пять. А та, прежняя, приехала в золотисто-туманный осенний полдень на буряковое поле, вынула из багажника машины плетеную корзину со снедью и под одобрительными взглядами работяг пошла вдоль межи искать Кириллова. Она привыкла к таким взглядам, и они радовали ее. Паскаль видел случайно, как целовалась с Кирилловым за скирдой, как кормила его заботливо, словно ребенка, чистила яйца, протягивала ломти хлеба.