Стрелок подтащил к себе комок клейкой ленты с прилепленными к ней пакетами, повесил его на шею и пополз вверх по берегу.

Он прополз ярдов двадцать – вполне достаточно для того, чтобы считать себя в безопасности, но тут его озарила ужасная и все же по-своему смешная мысль. Он отползает все дальше и дальше от двери. Как, интересно, он собирается через нее проходить, если она теперь далеко позади?

Он обернулся и увидел дверь. Не на песке внизу, а футах в трех у себя за спиной. Мгновение он только тупо смотрел на нее, а потом понял то, что сообразил бы уже давно, если бы не лихорадка и не голоса инквизиторов, которые донимали Эдди своими непрестанными вопросами: где ты, как ты, почему ты, когда ты (вопросы эти, казалось, сливались с вопросами тварей, выползающих из волн на берег: Дад-а-чок? Дуд-а-чум?). Как в бреду. Хотя это был не бред.

Теперь, куда бы я ни пошел, дверь будет тащиться за мной, подумал он. Так же, как и за ним. Теперь она будет все время с нами как проклятие, от которого ты никогда не избавишься.

Все это было настолько истинным, что не вызывало ни малейших сомнений… как и еще одна вещь.

Если дверь между ними захлопнется, она захлопнется навсегда.

Когда это случится, мрачно подумал стрелок, он должен будет остаться со мной. На этой стороне.

«Ты, стрелок, прямо-таки образец добродетели! – рассмеялся человек в черном. Похоже, он навсегда поселился в сознании Роланда. – Ты убил мальчика; это было жертвоприношение, которое помогло тебе настичь меня и, как мне кажется, получить эту дверь между мирами. Теперь ты намерен извлечь свою тройку, одного за другим, обрекая их всех на то, чего бы ты никогда не хотел для себя: жить в чужом мире, где они могут погибнуть, как звери из зоопарка, выпущенные в дикий лес».

Башня, в исступлении подумал Роланд. Как только я доберусь до Башни и сделаю то, что я должен сделать… великий акт восстановления или же искупления, который мне предназначено совершить… тогда, возможно, они…

Но пронзительный смех человека в черном, человека, который умер, но продолжал жить в воспаленном сознании стрелка, не дал ему закончить мысль.

Однако даже мысль о предательстве, которое он замышлял, не смогла бы заставить его свернуть с избранного пути.

Он прополз еще ярдов десять, оглянулся и увидел, что даже самое крупное из омарообразных чудовищ не решается отползти дальше чем за двадцать футов от линии прилива. А он уже преодолел расстояние в три раза большее.

Ну что ж, хорошо.

«Ничего хорошего, – весело отозвался человек в черном. – И ты это знаешь».

Заткнись, подумал стрелок, и, как ни странно, голос действительно умолк.

Роланд засунул мешочки с бес-порошком в расщелину между двумя камнями, накрыл их охапкой вырванной сорной травы, потом отдохнул немного: голова гудела, как котел с кипящей водой, его бросало то в жар, то в холод – и перекатился через дверь в другой мир, в другое тело, оставив на время свое, смертельно зараженное, лежать на земле.

Вернувшись к себе во второй раз, он вошел в тело, погруженное в такой глубокий сон, что на мгновение ему показалось, что тело его находится уже в коматозном состоянии… состоянии, когда все функции организма ослаблены до такой степени, что временами кажется, будто сознание начало угасать.

Этого он и опасался. Он заставил тело свое проснуться, толчками и пинками выгоняя его из темной пещеры, куда оно заползло. Он заставил сердце ускорить ритм, нервы – снова воспринимать боль, которая, опалив кожу, вернула плоть к суровой реальности.

Теперь была ночь, на небе сияли звезды. Эти штуки, похожие на длинные бутеры, которые Эдди купил для него, были как маленькие кусочки тепла посреди ночного холода.

Какие-то они странные. Ему не хотелось их есть, но все же придется. Однако сначала…

Он посмотрел на белые таблетки у себя в руках. Астин, назвал их Эдди. Нет, он назвал их как-то по-другому, но Роланд не мог произнести это слово так, как произнес его Узник. В любом случае это лекарство. Лекарство из другого мира.

Если что-то из твоего мира и может мне повредить, Узник, угрюмо подумал он, то это скорее снадобья, а не бутеры.

И все же придется ему принять эти пилюли. Не те, которые ему действительно необходимы – по крайней мере так считал Эдди, – но они должны сбить жар.

Три сейчас, три потом. Если будет это «потом».

Он положил три таблетки в рот, потом снял крышку – из какого-то странного белого материала, не бумаги и не стекла, однако немножко похожего и на то и на другое – с бумажного стакана с питьем и запил их.

Первый глоток несказанно его изумил: он мгновение просто лежал, привалившись к камню, в его широко распахнутых спокойных глазах отражался свет звезд, и если б случилось кому пройти мимо, он бы принял Роланда за труп. А потом он принялся жадно пить, держа стакан обеими руками, почти не чувствуя ужасной тукающей боли в обрубках пальцев, – так поглотило его новое ощущение.

Сладко! Боги всевышние, сладко! Какая сладость! Какая…

Маленький кусочек льда попал не в то горло. Стрелок закашлялся, похлопал себя по груди и выкашлял льдинку. Теперь его мозг пронзила новая боль: серебристая боль, возникающая, когда пьешь что-то очень холодное слишком быстро.

Он лежал неподвижно, тихо, но сердце билось в груди, точно двигатель, вышедший из-под контроля. Свежая энергия влилась в его тело так быстро, что, казалось, сейчас оно взорвется. Роланд оторвал от рубахи еще полоску – скоро от нее ничего не останется, кроме воротника, – и положил ее на колено. Когда он допьет, он замотает лед в тряпку и приложит его к раненой руке. Он делал все это не думая, мысли его блуждали в иных сферах.

Сладко! – снова и снова выкрикивал он про себя, пытаясь постичь смысл, таящийся в этом, или убедить себя, что смысл в этом есть, точно так же, как Эдди пытался убедить себя в том, что другой существует, что это не какой-нибудь спазм сознания, когда ты обманываешь сам себя. Сладко! Сладко! Сладко!

В этом темном питье сахару было даже больше, чем в кофе Мартена, который этот великий чревоугодник, скрывавшийся за суровой внешностью аскета, пил по утрам и в периоды тяжелых депрессий.

Сахар… белый… порошок…

Взгляд стрелка невольно обратился к мешочкам с зельем, едва заметным под травой, которой он их укрыл, и Роланд даже подумал, уж не одно ли и то же это вещество: то, которое в мешочках, и то, которое у него в питье. Когда Эдди был здесь на берегу, когда они были двумя людьми, он прекрасно понимал стрелка, и Роланд подозревал, что, если он сможет переместиться в мир Эдди физически, в своем теле (а он знал инстинктивно, что это возможно… хотя, если дверь захлопнется, когда он будет там, он останется там навсегда, как и Эдди останется здесь навсегда, если они поменяются ролями), он тоже будет понимать его язык. Побывав в сознании Эдди, он понял, что в основе своей языки этих двух миров похожи. Похожи, но все-таки это разные языки. У них, например, «сварганить» означает «приготовить что-нибудь поесть». Значит… не исключено, что то снадобье, которое Эдди называет кокаин, в мире стрелка называется сахар?

Но, подумав как следует, он решил, что нет. Эдди купил это питье открыто, зная, что за ним наблюдают люди, которые служат жрецам таможни. Потом Роланд вспомнил, что тот заплатил за питье относительно недорого. Даже меньше, чем за бутеры с мясом. Нет, сахар не кокаин. Только Роланд не мог понять, зачем нужен этот кокаин или любое другое запретное зелье в мире, где такое сильное средство, как сахар, настолько доступно и дешево.

Он опять поглядел на мясные бутеры, ощутил первый приступ голода… и осознал с изумлением и смущенной благодарностью, что чувствует себя лучше.

Почему? Из-за питья? Или из-за сахара в питье?