- А торговле-то убыток, - вздохнул старик. Халевин засунул руки в карманы.

- Так, значит, не пойдете встречать? - спросил он.

- Нам почему не пойти, - сказал старший со спокойной наглостью. - Мы пойдем, нам прок бы был.

- А прок будет, - пообещал Халевин.

- А какой нам прок-то будет? - спросил купец, улыбаясь.

- Голова на плечах уцелеет.

- Да ты не грозись, - крикнул купец. - Ты меня не пужай, видали мы таких шустрых.

- Я не пугаю, - сказал Халевин. - Я тебе истинно обсказываю. Пойдешь с головой останешься. Ты подумай, голова-то твоя только тебе и дорога. Нам ее даром не надо. И без тебя есть кому народ обманывать. Заворовался! Посмотри, мужиков-то иссушил всех, как лихоманка! Подожди, они власть получат, тебя, старого борова, вспомнят. Они тебе покажут аз и ферт.

Старик побледнел, но не сдался.

- Что мне показывать? - крикнул он. - Что мне показывать, бессовестный? Наше дело купецкое, честное, исстари от отцов ведется. Мы, может, купцы не от одного поколения, не такие, как ты, голоштанник.

- Вот тебе все поколения и припомнят, - зло улыбнулся Халевин, - и отца, и деда покажут. За всех своей шкурой поплатишься. Ты какие проценты берешь? У тебя на рубль рубль интереса получается!

Подожди, то ли будет. Всех вас как пауков передавим. И ахнуть не успеешь. Купец махнул рукой.

- И так и так пропадать, - сказал он тоскливо. - К каким часам подводы-то подавать?

Когда они ушли, протопоп со страхом покосился на Халевина.

- Ой, ладно ли мы, голубь, поступаем? - спросил он с тоской. - Как бы нам за то головы не поснимали.

Халевин засмеялся.

- Ладно, батюшка, - сказал он, - так ладно, как еще в своей жизни не поступали. Вот ты увидишь, как хорошо будет.

IV

Он бегал по городу и собирал людей. Встретил пономаря Ивана Семенова и сейчас же набросился на него.

- Ой, что ж ты бегаешь по городу без толку, иди сейчас к протопопу, он там уж весь причт собрал. Иди, иди, скажешь, что я сам буду через час.

Встретил двух купцов, обнял их за плечи и горячо заговорил:

- Что же вы без дела ходите, идите к Илье Бундову, он сейчас коней собирает, выезжает навстречу батюшке. Когда соберетесь, забегайте ко мне. Я приду сейчас же.

Встретил протопопа и засмеялся.

- Ну, что же, батюшка, готов? Что такой бледный, краше в гроб кладут. Зови причт справлять молебен. Пора. Народу-то теперь на улицах видимо-невидимо. Отправишь - приходи ко мне, я ждать буду.

Встретил Мишку и потащил его за собой.

- Ой, Мишка, идем, идем, там у меня подсвечники нужно вычистить. Так нужно вычистить, Мишка, чтобы блестели. Понял? Как солнце блестели.

Около самого своего дома поймал канцеляриста.

- Где же ты пропадаешь, - крикнул он, делая страшные глаза. - Я ищу, ищу, никак доискаться не могу. Идем, идем, там надо копию с манифеста снять; я-то его ищу, я-то голову ломаю, а он вон где бегает.

x x x

В этот день он записал к себе в дневник: "Сие кажется есть то, что мне всю жизнь ожидать надлежало. Огнь, нож, отраву зрю я окрест себя. Но сердце мое в великом спокойствии пребывает, ибо верю, что и сие во благо человечеству вершится. Мудрость божественная, Вольность! Тебя ли зрю среди сих оборванцев, страшных, грязных и кровавых? Тебя ли зрю в пепле сел сожженных и крови, землю поливающей? Назову ли тебя от сего сказкой нелепой и безрассудной. Усомнюсь ли в тебе, уподобясь тому маловеру, кто пальцы в рану влагал, дабы познать существенность. Отнюдь! Жизнь мою и веру мою слагаю к твоему подножию, ибо знаю, что ты мудра и божественна, и все мы от лика твоего спасение примем. Вольность великая! Верю, верю".

V

А между тем войско двигалось по дороге.

Голубая снежная пыль, выбившаяся из-под копыт запотевших лошадей, оседала лучистыми кристаллами на малахаях и бараньих шапках.

Арапов ехал впереди.

За ним, громыхая, тянулись неповоротливые и неуклюжие пушки, за пушками ехали всадники. Дикие, раскосые, на низких плотных лошадях, с кривыми свирепыми кинжалами за поясами, они составляли ядро отряда. За ними версты на две тянулась пехота. Пестрая до боли в глазах днем, в ярких лучах солнца, и совершенно не различаемая ночью и вечером, - она почти сплошь состояла из беглых крепостных. Человеческий состав ее был очень разнообразен. Шли высокие, широкоплечие гиганты и узкогрудые карлики, шли налитые здоровьем и шатающиеся от слабости, шли подростки и старики, шли вслед за пушками, по широкой самарской дороге, вздымая снежную пыль и утопая в сугробах.

В лаптях, сапогах, деревянных ботинках, каких-то диких обмотках из разноцветных тряпок, они утопали по колено в снегу, стирали ноги до крови, ругаясь, садились около верстовых столбов, перевязывали кряжистые неуклюжие ступни, привыкшие к земле и солнцу, потом поднимались и, прихрамывая, бежали за отрядом.

Но особенно тяжело приходилось пушкарям.

При каждом овраге и ручейке им приходилось переносить на руках свои добродушные и тупомордые чудовища. Привыкшие к лошадям, они и пушкам помогали криками, свистом и гиканьем, замахивались на них палками и ругались. Всю остальную дорогу пушкари и орудийная прислуга молчали, - это были все немолодые, мрачные люди, а тяжелая и однообразная работа не располагала к разговорам. Зато целый день, с ранней утренней зари до вечерней, перекликалась пехота. Она была шумна и разноязычна, как птичья стая. То и дело в разных концах ее вспыхивал смех, иногда на минуту появлялась песня, и люди, подхватив, несли ее над головой. Потом через минуту кто-нибудь обрывал ее, и снова человеческая масса, уже забыв о песне, смеялась, разговаривала, ругалась и жаловалась.

То и дело, обдавая их облаком кристаллической снежной пыли, мимо проскакивали всадники в лисьих шапках, украшенных желтыми круглыми перьями. Они оглядывали разговаривающую толпу и, урезая коня плеткой, проносились дальше в сверкающем облаке снежной пыли.

Люди смотрели на дикого, выгнутого, как лира, в стремительном полете коня, на быструю, резкую хватку всадника и одобрительно качали головами.

- Чистые звери, - говорили некоторые. С ними не соглашались.

- Будешь зверем, коли есть нечего, - возражали им, - у них только и есть, что шапка да конь. Им ведь тоже житье не слаще нашего.

- А что им не жить? Травы в степи много.

- С хорошей травы русский начальник прогнал, а эту и верблюд лопать не станет, - отвечали им, и на этом разговор прекращался вовсе.

Иногда в толпе вспыхивала ссора.

Несколько людей выходили из отряда и, ругаясь, набрасывались друг на друга.

Но до драки обыкновенно дело не доходило. Бойцов сейчас же разнимали, и через полчаса они опять уже мирно ели из одного котла, перевязывали друг другу опухшие ноги, расшибленные головы и засыпали около одного огня.

На отдыхе распрягали лошадей, снимали тяжелые, пахнущие железом котлы, наливали их водой или набивали снегом, и пока повара - это были тоже мужики в косматых зеленых тулупах - сыпали в них бурое зерно, мужики сидели около огня, далеко протянув вперед толстые от наверченных тряпок ноги, и душевно разговаривали.

Когда ночевали под открытым небом, костров было особенно много, и люди, сидящие около них, издали напоминали птичью стаю, слетевшуюся на огонь маяка.

Ели эти люди много и остервенело, до отвала. Не торопясь, по-крестьянски хлебали они мутную жижу, вылавливали ложкой бурые куски мяса и, положив их на загорбок ложки, тщательно остуживали, совали в рот и жевали томительно долго.

Невдалеке от костра заводили в деревенские дворы своих лошадей темногубые всадники с быстрыми рысьими глазами и отдувающимися крыльями ноздрей. Они давали лошадям сено, сыпали овес и терпеливо поили их из ведер тяжелой колодезной водой. Деревенские ребята смотрели на всадников с удивлением и прижимались к матерям.

Дикие всадники, которыми их пугали с детства, - воры, губители и убийцы - были теперь смирны, деловиты и немногословны. К удивлению ребят, они и не думали резать своих хозяев. Стройные и прямые, они стояли около лошадей, смотрели им в глаза и тихонько и нежно перебирали бронзовыми пальцами тяжелые от пота холки.