– Папк, – сказал он, – пойдем домой, меня мамка прислала…

Папка отмахнулся и продолжал говорить. Видно было, что рассказывал он уже не первый раз, сначала кому-то, а теперь Роману. Может, и Роман тоже уже слышал это, потому что теперь он совсем не слушал, а только водил осовелыми глазами по сторонам. Мужчины, стоявшие у подвала, разошлись. Алка, прижимая к боку сумку с деньгами, заперла дверь большим висячим замком и тоже ушла.

– Ну, так ты скажи, есть мне смысл тут сидеть? Нет, ты скажи!

Роман, набычившись, покачивался и ничего не говорил.

– Разве я тут живу? Пропадаю, и всё. На такой заработок можно прожить? А я бы мог своими картинами такую деньгу зашибать. Вот возьму и уеду. Продам все картины, зашибу немножко денег и – прямым ходом в Москву. Думаешь, не пробьюсь? Ты меня еще не знаешь!.. Стоит отсюда уехать, как сразу…

– Ой, був та й нема!.. – снова оглушительно закричал свою песню Роман и замолк.

– Папк, пойдем домой! – сказал Юрка. – Скоро совсем темно будет…

– Отстань! – отмахнулся папка. – Не видишь, с человеком разговариваю…

В это время Роман как-то странно хрюкнул, повалился на бок. Падая, он опрокинул котелок, папка попробовал его подхватить, но промахнулся, вино вылилось. Папка с сожалением повертел пустой котелок, поставил на ракушечник, потолкал Романа:

– Эй, друг! Ты что, спишь?

Роман не пошевелился, только вдруг, будто нарочно, громко и страшно захрапел. Папка оглянулся. Бригадный двор перед навесом был безлюден, в окнах домов по ту сторону площади вспыхивали электрические лампочки.

– Пошли!

Он неуверенно поднялся, размашисто и шатко зашагал. Юрка взял велосипед и повел его, держа за руль. Они миновали кладбище. За побеленной, из ракушечника, оградой белели такие же побеленные известкой надгробия, железные кресты простирали разверстые руки из дымогарных труб. Звонок велосипеда брякнул на выбоине, папка оглянулся.

– Тю! Чего ж мы пешком? А ну, дай…

– Не надо, папк, упадешь.

– Когда это я падал? А ну, садись… Садись, тебе говорят!

Юрка сел боком на раму, папка два раза заносил ногу и не мог попасть в седло, наконец попал, и велосипед, заваливаясь и петляя, покатил к шоссе. До него осталось немного. Вот сейчас кончится справа колхозный виноградник, и там поворот на укатанную грунтовку, которая бежит рядом с шоссе. Папка жарко дышал ему в затылок винным перегаром, Юрке было щекотно и противно. Каждую секунду он ожидал, что они упадут, зыркал по сторонам и радовался, что уже темно, пусто и никто не видит, как они виляют из стороны в сторону.

– Сейчас… сейчас… – жарко дыша ему в затылок, приговаривал папка, – выедем на грунтовку, я там нажму… На скорости лучше.

Он нажал на педали, велосипед уже не катил, а мчался все быстрее, быстрее, внезапно вильнул в сторону и со всего разгона налетел на бетонный пасынок телеграфного столба. Юрку перебросило через руль, он стукнулся лбом о бетон и упал на землю, папка свалился налево, потянул на себя велосипед. Юрке было так больно, что он не смог закричать, а только замычал и ухватился за ушибленное место. Под пальцами стало тепло и мокро, через висок по щеке потекла струйка. Папка барахтался под велосипедом и скверно ругался.

Юрка стал на четвереньки, с трудом оторвал руки от земли, но голова закружилась, он остался на коленях и даже сел на пятки. Немножко передохнув, потянул велосипед к себе – он думал, что папка тоже разбился и потому не может встать. Папка неожиданно легко поднялся.

– Вот сволочь! – сказал он и пнул башмаком в седло велосипеда.

По дороге, западая на ухабах, полосуя темноту снопами света, продребезжал грузовик. Свет скользнул по обочине, телеграфному столбу, лежащему велосипеду. Пробитая покрышка слетела, обод был вогнут, несколько спиц выскочило из гнезд и торчало в разные стороны. Юрку охватило такое отчаяние, что он забыл об ушибе.

– Ну, я говорил! Я говорил!.. – закричал он. – Как я теперь в школу буду?..

Папка стоял, покачиваясь, и молчал. Потом отмахнулся:

– Ер-рунда! Починим…

– Да, починишь ты, как же! А деньги? – заныл Юрка. От крика боль снова стегнула по разбитому надбровью.

– Ха, деньги! Я теперь знаешь что… – забормотал папка. – Ты только подожди немножко. Я скоро всем докажу… А эту дрянь и чинить не буду. Куплю тебе новый. Понимаешь?.. Чего этот утиль ремонтировать?.. А то и вовсе – на кой такое дерьмо покупать? Я тебе мотоцикл куплю. Видал красные такие, чешские?.. «Ява» называется… Я скоро, сам увидишь…

Юрка молча всхлипывал. Он не верил ни в мотоцикл, ни в новый велосипед. И даже в починку. Денег не было и не будет. Папка просто врал и выдумывал. И теперь уже всегда, даже в хорошую погоду, придется топать в Ломовку пешком.

Редкие жиденькие огоньки в домах Ломовки мерцали по ту сторону дороги. Папка тоже посмотрел туда.

– Ну ладно, хватит, – сказал он, – иди домой, я пошел.

– Куда?

– Зайду до кума. У меня к нему дело. Понимаешь? Поговорить надо…

По тому, как долго он объяснял, будто оправдывался, Юрка понял, что никакого дела нет, просто он еще не наговорился, не хочет идти домой, а пойдет мыкаться по деревне, искать знакомых, опять будет врать, будто Виталий Сергеевич хвалил его картины, выдумывать про московского художника, свою будущую жизнь, и все будут видеть, что он пьяный, понимать, что он врет и хвастает, будут ухмыляться и переглядываться, а может, и прямо в глаза смеяться над ним.

– Не ходи, папка! Не надо!

– Еще чего? Сказано тебе – иди домой!

– Папка, не ходи!

Юрка ухватил отца за рукав, но тот вырвался и замахнулся на него:

– Иди, а то как дам…

Папка пошел к дороге, спускаясь в кювет, оступился и упал. Юрка хотел побежать к нему, но увидел, что он уже поднялся, пересек кювет, снова упал, на четвереньках выбрался из кювета на дорогу. Идущая от переправы машина осветила его, он постоял, покачиваясь, перешел дорогу, и тут же по ней пронеслась машина. Свет фар ударил Юрке в глаза, он зажмурился, потом долго ждал, пока глаза привыкнут к темноте, пытался рассмотреть силуэт папки, но по ту сторону дороги лишь тускло светились далекие огоньки Ломовки.

– Папка! Пойдем домой! – закричал Юрка в темноту.

Ему никто не ответил.

Юрка нагнулся над велосипедом, в надбровье ударила резкая боль. Кровь уже не текла – присохла коркой на щеке. На месте ушиба вспухла здоровенная шишка, в ней все время саднило и дергало, а как только он наклонял голову, отдавало пронзительной болью. Опухоль расползлась вниз, захватила веко, и левый глаз еле-еле открывался.

Юрка поставил велосипед на колеса. Куда там ехать – его нельзя было и катить, пришлось тащить силком. Переднее колесо припадало на вмятину, погнутые спицы цепляли вилку, трещали и тренькали.

Напрягая силы, Юрка толкал велосипед, который вдруг стал тяжелым и непослушным. Огоньки Ломовки остались слева, позади, справа, за жидкими придорожными кустами, темнел колхозный виноградник. Он скоро кончится, за ним ячменное поле, потом кукуруза, и только тогда станет виден дом. Еще далеко… Юрка вдруг почувствовал слабость и тошноту, оперся о велосипед и наклонился. Голова закружилась еще больше, его вырвало. Ноги стали ватными, руки, лицо и даже живот вспотели. Велосипед упал на грунтовку. Юрка шагнул в сторону и лег на колючую пропыленную траву обочины. Звезды дрогнули, все разом поплыли в сторону, по кругу. Его опять вырвало, но желудок был уже пустой. Юрка долго сплевывал и никак не мог сплюнуть горькую тягучую слюну. Боясь, что звезды снова поплывут и его снова затошнит, если он будет смотреть вверх, Юрка закрыл глаза. По дороге прогрохотал грузовик. «Если какой-нибудь пройдет по грунтовке, велосипеду хана – доломает», – подумал Юрка, но не пошевелился. Прошел еще грузовик и еще. Каждый раз Юрку обдавало пылью – уже поднимался береговой бриз, пыль несло к грунтовке и дальше, через ячменное поле к морю.