– Ну, это трудно объяснить… По-моему, она красавица, гораздо красивее Роберты. Но не только в этом дело. Она совсем не такая, как все, кого я знал раньше… гораздо самостоятельнее… и все с таким вниманием относились ко всему, что она делала и говорила. Мне кажется, она знает гораздо больше, чем все мои прежние знакомые. И она ужасно хорошо одевается и очень богата, и принадлежит к лучшему обществу, и газеты часто пишут о ней и помещают ее портреты. Когда я ее не видел, я каждый день читал о ней в газетах, и мне казалось, что она все время со мной. И потом, она очень смелая, не такая простая и доверчивая, как мисс Олден… сперва я даже не мог поверить, что она стала мною интересоваться. А под конец я больше ни о ком и ни о чем не мог думать, и о Роберте тоже. Я просто не мог, – ведь мисс Х все время была передо мной.

– Да, на мой взгляд, вы поистине были влюблены, прямо загипнотизированы, – ввернул Джефсон в виде обобщения, уголком глаза наблюдая за присяжными. – Типичная картина помешательства от любви, – яснее, по-моему, некуда.

Но и публика и присяжные выслушали его замечание с неподвижными, каменными лицами.

И сразу после этого пришлось окунуться в быстрые, мутные воды предполагаемого злостного умысла, ибо все остальное было лишь вступлением.

– Итак, Клайд, что же случилось потом? Расскажите нам подробно все, что помните. Ничего не смягчайте, не старайтесь казаться ни лучше, ни хуже, чем вы были на самом деле. Она мертва – и вы тоже умрете, если эти двенадцать джентльменов под конец придут к такому решению. (От этих слов точно ледяной холод пронизал и Клайда и всех, кто находился в зале суда.) Но ради вашего же душевного спокойствия вам лучше говорить правду. (Тут Джефсон подумал о Мейсоне: пусть попробует отбить такой удар!)

– Да, сэр, – просто сказал Клайд.

– Стало быть, она попала в беду, и вы не сумели ей помочь. Ну, а потом? Что вы тогда сделали? Как поступили? Да, кстати, какое жалованье вы получали в то время?

– Двадцать пять долларов в неделю, – признался Клайд.

– Других источников дохода не имели?

– Простите, я не понял.

– Были у вас тогда какие-либо другие источники откуда вы могли бы так или иначе достать денег?

– Нет, сэр.

– Сколько вам стоила комната?

– Семь долларов в неделю.

– А стол?

– Долларов пять-шесть.

– Были еще какие-нибудь расходы?

– Да, сэр: на одежду и на стирку.

– Должно быть, вам приходилось также участвовать в расходах, связанных со всякими светскими развлечениями?

– Протестую, это наводящий вопрос! – выкрикнул Мейсон.

– Протест принят, – заявил судья Оберуолцер.

– Можете вы припомнить еще какие-нибудь расходы?

– Да, на трамвай, на поездки по железной дороге. И потом – я должен был вносить свою долю, когда участвовал во всяких развлечениях.

– Вот именно! – в ярости крикнул Мейсон. – Я считаю, что хватит вам подсказывать этому попугаю!

– А я считаю, что почтеннейшему прокурору незачем путаться не в свое дело, – фыркнул Джефсон, отбиваясь и за себя и за Клайда. Ему хотелось сломить страх Клайда перед Мейсоном. – Я допрашиваю подсудимого, а что касается попугаев, то мы за последнее время видели их тут сколько угодно, и натасканы они были, как самые отъявленные школьные зубрилы.

– Это злостная клевета! – завопил Мейсон. – Я протестую и требую извинения!

– Ваша честь, извинение должно быть принесено мне и моему подзащитному, и оно будет быстро получено, если только ваша честь соизволит объявить перерыв на несколько минут. – И, решительно подступив к Мейсону, Джефсон прибавил: – Я сумею добиться извинения и без помощи суда.

Мейсон сжал кулаки, готовясь отразить нападение. Блюстители порядка в зале суда, стенографисты, газетчики и даже клерк поспешно окружили обоих юристов и схватили их за руки, пока судья Оберуолцер неистово стучал по столу своим молотком.

– Джентльмены! Джентльмены! Вы оба проявляете неуважение к суду! Немедленно извинитесь перед судом и друг перед другом, иначе я объявлю процесс недействительным, подвергну вас десятидневному аресту и оштрафую на пятьсот долларов каждого.

Говоря это, судья со своего возвышения сурово поглядел на обоих. И тотчас Джефсон ответил самым учтивым и вкрадчивым тоном:

– Если так, ваша честь, я приношу свои извинения вам, господину прокурору и господам присяжным. Нападки прокурора на обвиняемого показались мне слишком несправедливыми и неуместными, вот и все.

– Не следует обращать на это внимание, – заметил Оберуолцер.

– Если так, ваша честь, я приношу свои извинения вам и господину защитнику. Может быть, я немного погорячился. Да и подсудимому тоже, – насмешливо прибавил Мейсон, взглянув сначала в гневные и непреклонные глаза судьи Оберуолцера, а затем в глаза Клайда, который сразу вздрогнул и отвернулся.

– Продолжайте, – сердито проворчал Оберуолцер.

– Итак, Клайд, – вновь начал Джефсон так спокойно, словно вызвать всю эту бурю значило для него не больше, чем чиркнуть спичкой, – вы сказали, что ваше жалованье составляло двадцать пять долларов в неделю и что у вас были всевозможные расходы. И вы не сумели к тому времени отложить немного на черный день?

– Нет, сэр… очень немного… почти что ничего.

– Так. Ну, а если бы врач, к которому обратилась мисс Олден, согласился помочь ей за вознаграждение, скажем, в сто долларов, – вы могли бы заплатить столько?

– Нет, сэр… то есть не сразу.

– Вам неизвестно, были ли у нее какие-нибудь свои деньги?

– Насколько я знаю, не было, сэр.

– Тогда как же вы рассчитывали ей помочь?

– Видите ли, я думал, что если она или я найдем доктора и он согласится ждать, я, может быть, сумею, откладывая понемногу, расплатиться с ним в рассрочку.

– Понятно. И вы искренне хотели так сделать?

– Да, сэр, конечно.

– И вы говорили ей об этом?

– Да, сэр. Она это знала.

– Но ни вам, ни ей не удалось найти врача, который помог бы ей, – а что дальше? Что вы тогда сделали?

– Тогда она захотела, чтобы я на ней женился.

– Немедленно?

– Да, сэр, немедленно.

– Что же вы на это ответили?

– Я сказал ей, что никак не могу сразу жениться. У меня не было для этого денег. И, кроме того, если бы мы поженились и никуда не уехали, по крайней мере, до тех пор, пока не родится ребенок, все вышло бы наружу и я потерял бы место. Да и она тоже.

– Почему же?

– А мои родственники? Мне кажется, они не захотели бы оставить меня на фабрике, да и ее тоже.

– Понятно. Они сочли бы, что вы оба не годитесь для этой работы.

– Во всяком случае, так я думал, – ответил Клайд.

– А дальше что?

– Видите ли, сэр, если бы я и хотел уехать с нею и обвенчаться, у меня не было для этого денег и у нее тоже. Мне пришлось бы сперва отказаться от своего места и подыскать где-нибудь другое, а уж потом она могла бы приехать ко мне. Кроме того, я знал, что нигде не смогу зарабатывать столько, сколько здесь.

– А служба в отеле? Вы не могли вернуться к этому делу?

– Да, пожалуй… если бы у меня были какие-нибудь рекомендации. Но я не хотел к этому возвращаться.

– Почему же?

– Мне не хотелось больше этим заниматься… не нравился такой образ жизни.

– Но не хотите же вы сказать, что вы вообще не желали ничего делать? Разве таковы были ваши намерения?

– Нет, сэр! Вовсе, нет. Я ей сразу сказал, что если она уедет на время

– до рождения ребенка – и даст мне возможность остаться в Ликурге, то я постараюсь жить скромнее и буду посылать ей все, что сумею сэкономить, пока она не сможет опять зарабатывать сама.

– Но вы не думали с нею обвенчаться?

– Нет, сэр, тогда я просто не в силах был венчаться.

– Что она вам на это сказала?

– Она не согласилась. Она сказала, что не может и не хочет оставаться в таком положении и что я должен с нею обвенчаться.

– Понятно. Тут же, сразу?

– Ну, да… во всяком случае, поскорее. Обождать немного она соглашалась, но уехать – ни за что, если только я не женюсь на ней.