Еще она хотела, чтобы мы завели себе кошку. Не для нее, — объясняла она мне, — а для меня, ибо писатели и кошки просто созданы для того, чтобы жить вместе. Или, скорее, для кошки, потому что она переживала за всех тех несчастных созданий, которых убивают в день их появления на свет, а также за всех тех, которые бродят по улицам в поисках пищи. Иногда она слышала, как они мяукают по ночам на крыше, и говорила мне, что эти крики отчаяния не дают ей заснуть.
— Они вовсе не так уж несчастны, — возражал я. — Просто это коты воюют друг с другом, чтобы заполучить самую красивую кошку!
— Такое ощущение, что это плач ребенка. Уверяю тебя, когда смотришь на них, видно, что они страдают.
— Сексуальность у них, может быть, и не такая уж веселая, но тут уж мы бессильны что-либо изменить.
Мне не следовало так шутить. Мне следовало бы завести кошку, как она просила. Вот только от кошек я начинаю непрерывно чихать, и от этого нет никакого спасения. Конечно, я говорил ей об этой аллергии, чтобы объяснить свой отказ: в крайнем случае я мог бы позволить ей приютить одно из этих животных, однако при условии, что оно будет тщательно выстрижено. Но она была убеждена в том, что кошка, которую она бы мне выбрала, не вызвала бы у меня никакой аллергии. Кто знает, может быть, она была права?
Накануне своего ухода она снова говорила о том, что нам нужно завести кошку.
Она не замечала, насколько привлекает к себе взгляды мужчин. Или же находила эти взгляды слишком обременительными, чтобы признаться себе в том, что способна обращать на них внимание. Она не вызывала желания в собственном смысле этого слова. Кстати, она и не делала ничего для того, чтобы его вызвать. Она не любила наряжаться, и, когда чувствовала себя неважно, надевала одно красное платье, нелюбимое до такой степени, что она не раз подумывала выбросить его, но в этих случаях она носила его несколько дней подряд. Она не делала макияжа или же, напротив, накладывала себе на щеки некое подобие маски из толстого слоя рисовой пудры: это мертвенно-бледное лицо, этот патетический отказ от собственной молодости и красоты прекрасно сочетались с красным платьем. Именно это притягивало взгляды: наивно предлагаемый образ красоты, не желающей себя знать. Она пробуждала нежность. Она ходила, как балерина. Самый незначительный ее жест был полон изящества и одновременно какой-то сдержанности, словно она все время боялась обратить на себя внимание, — это она-то, которая жила лишь тогда, когда показывала себя на сцене. Но как раз эта необычайная робость в сочетании с такой красотой и привлекала к ней внимание более надежно, чем что-либо другое, тут же пробуждая симпатию: ее любовь к растениям или то, что она думала о ночных мяуканиях соседских кошек, короче, ее несчастье, ее растерянность сразу же оказывались замеченными, и людям хотелось ее утешить, сказать ей, какая она хорошенькая, даже под этой рисовой пудрой, хотелось убедить не отказываться от счастья, которое, как казалось, самым естественным образом предлагалось ей. Торговцы из квартала делали ей подарки: свежее манго в придачу к купленному ей килограмму яблок, или журнал, который она листала в магазинчике, или же третью порцию ветчины, по поводу которой у нее возникали сомнения. Она жила среди дарящих волхвов. Она говорила мне, насколько все эти люди были милы с ней, но это, скорее, смущало ее, чем радовало, ей было немного стыдно: словно ей клали монетку в протянутую руку. Тем не менее она прекрасно знала, что не протягивала руки. Она чувствовала, что это выражение ее лица внушает людям такую симпатию, принимаемую ею за жалость, и страшно стеснялась. Ведь ей так хотелось бы остаться незаметной, слиться со стенами! Но это желание угадывалось так легко, что все, кому не лень, сочувствовали ей и любыми способами пытались утешить ее. Все это приводило ее в растерянность, делало ее отличной от других людей, инородно и ужасно несчастной.
Быть может, оттого, что она искала кого-нибудь еще более несчастного, чем она сама, еще более обездоленного, более уязвимого, она прониклась дружескими чувствами к одному клошару? Он был еще более жалок, чем тот, другой клошар, поскольку не располагал даже пристанищем в подъезде здания. Жильцы моего квартала запираются на замки сложных новейших конструкций. Наш новый клошар жил под открытым небом на вентиляционной решетке метро, дававшей ему зимой немного тепла. Бедный малый обладал великолепной бородой цвета старого серебра, которая, несмотря на всю замызганность его существа, придавала ему некое прямо патриаршеское достоинство: это был Бог, создающий Адама, каким его можно видеть на потолке Сикстинской капеллы, и потому я назвал клошара «Всевышним» — как из-за его библейской бороды, так и из-за той впечатляющей неподвижности, которую тот обретал, находясь в состоянии опьянения.
Я должен был бы сразу предвидеть такой ход событий: она подружилась с Всевышним, как только переселилась ко мне. У нее снова был свой клошар. Это ее успокаивало, заставляло надеяться, что отныне в ее жизни со мной будет меньше места недоумению.
Поначалу она вела себя довольно разумно, ограничиваясь тем, что всякий раз, проходя мимо, вручала Всевышнему мелкую монету. Тут ведь он, он протягивал руку! Но через какое-то время она заметила, что он, конечно же, пропивает доходы, полученные в результате ее милосердия, и решила, что давать ему деньги — значит, оказывать дурную услугу. И тогда ей пришла в голову блестящая мысль: отныне Всевышний каждый вечер получал теплую еду, ту же самую, что и мы, на картонной тарелке. Мы ужинали после него.
Итак, от нашего тротуара к его тротуару мы в течение нескольких месяцев делили с Всевышним трапезу. Поначалу она пыталась заговорить с ним, установить какой-то контакт, но он не отвечал. Ни разу он не удостоил нас ни единым словом. Он только наблюдал за нами застывшим взором своих голубых, влажных от алкоголя глаз, тускло поблескивавших при свете фонаря: это был Всевышний собственной персоной, в этом можно было не сомневаться! Мы так и не узнали, остался ли он доволен новым режимом питания или просто выбрасывал тарелку вместе с ее содержимым в щели вентиляционной решетки.
То, что должно было случиться в конце концов, случилось. Той ночью мы возвращались домой очень поздно. Ужин после премьеры ее нового спектакля сильно затянулся. Она вышла из машины, чтобы закрыть дверь подземного гаража, в то время, как я крутил круги на машине все ниже и ниже, переезжая из одного цокольного помещения в другое. Вход в гараж находится как раз рядом с решеткой, на которой Всевышний обычно более или менее успешно просыхал после выпивки. Но ночью клошар обычно спал так глубоко, что ни шум нашей машины, ни грохот захлопывающейся двери, ни даже самый оживленный разговор никогда его не будили.
Я услышал ее, когда поднимался из-под земли по длинной лестнице. Она звала меня. Я ускорил шаги — впрочем, не слишком, поскольку не услышал в ее голосе никакой иной тревоги, кроме той, к которой успел уже привыкнуть.
Я заметил ее в дверном проеме. Одной рукой она опиралась на косяк двери, а другую прижимала к лицу. В несколько прыжков я оказался рядом с ней: она упала в обморок в моих объятиях. Я заметил метрах в двадцати убегавшего Всевышнего. Он исчез за углом улицы. И не появился ни в последующие недели, ни позже. Так каждый из нас рано или поздно узнает, что если Бог покидает нас, то это значит, что у Него неспокойна совесть.
Она потеряла сознание от потрясения. Вскоре она открыла глаза. Но лишь когда мы добрались до квартиры, она, справившись, наконец, со своими рыданиями, смогла рассказать мне о своем приключении: той ночью Всевышний проснулся. Он узнал ее, увидел ее, стоящую рядом, и тротуар — абсолютно пустынный насколько хватало глаз…
С большим трудом мне удалось убедить ее, что в действиях Всевышнего была своя логика, когда он порывисто обнял ее. Ведь она каждый вечер на протяжении нескольких месяцев кормила его: из чего следует, что на этом ее благодеяния должны остановиться?
