После сцены с девицей Толстой Авдотья Ильинична еще более усилила бы свое нерасположение к шуту, если бы оно могло у нее увеличиваться. Но и без того уже раздражение на шута достигло в ней крайних пределов. При таком состоянии у ненавидящей особы пробуждается даже своего рода ясновидение, и оно помогает отгадывать иногда людей противной партии по самому незаметному для других признаку.

В то мгновение, как мадам Ла-Ну проходила коридором к суднице Матрене – за справкою о положении дел шута, – она столкнулась лицом к лицу с Ильиничной, спускавшейся с лестницы идя от себя. У лестницы было в коридоре окошко на двор, дававшее достаточно света и, заметим, единственное во всем коридоре. Ла-Ну, для отвода подозрений, держала в руке выпяленные уже прошивки гладью, порядочно загрязненные во время вышиванья в пяльцах. Предлог – отдать их выстирать Матрене – был очень благовидный и не мог, казалось бы, возбудить никакого подозрения. На беду посланницы Лакосты, шут в виде любезности возвратил мадам Ла-Ну ее перстень, который был у него давно в закладе и который она не могла выкупить. Она даже отказывалась от своей любимой вещицы, заложенной лет пять назад беспутным ее супругом. Считая перстень своим, Лакоста, любивший украшать свои худые пальцы кольцами с алмазами, часто носил и вещицу, теперь переданную владелице для побуждения ее к большему усердию выполнить его поручение. Страшно памятливая и проницательная едва ли не больше самого Лакосты, Ильинична, года за два, через третьи руки приторговывала у шута перстень Ла-Ну. Теперь, увидя его на ее руке, Ильинична по перстню мгновенно поняла, что гувернантка – одно из орудий шута. Конечно, первая мысль при взгляде на перстень была еще темное подозрение; но для такой личности, как Ильинична, этого оказалось достаточно, чтобы немедля решить наблюдать за гувернанткой. Та мелькнула в уголок к Матрене, а Ильинична обошла с другой стороны, чрез гардероб ее величества, к самой перегородке, отделявшей помещение судницы от коридорчика, и спустя две минуты лицо мамы цесаревен осветила зловещая улыбка. Она уже обладала новою нитью сношений Лакосты с государыниной половины. Шорох по ковру не был слышен, и подход Ильиничны нисколько не нарушал царствовавшей здесь тишины, в которой отчетливо отдавались слова, произнесенные шепотом двумя женщинами.

– Так нитшево после крика и не былло?

– Ничего… разошлись и помирились оба врага, – разумеется, для вида… Каждая осталась при своем. Готовы опять, при случае, уколоть друг друга и наябедничать.

– А про… ничево?..

– Ильинична кричала, что пора его схватить и допросить.

– Н-ню? А на гетто ште-тя?

– Анисья Кирилловна подтвердила, что видела Петра Ивановича сегодня, и Балакирев его, говорит, прогнал на вашу, значит, половину.

– А после еште?

– Разошлись, говорю, и ничего кажись.

– А кута Ивван пошшел?

– Не знаю. И не видала, сударыня ты моя!

– Слушай… Матренишка. Ем-му после эттафа не скорро мошно стесь покайзайться… Ти би постлютчифала… и ффетшерком… скотил ты к Павлю Иванитшю или на Афтотя Ифановна… Понимить… Т-там татуть… типе… тостатосне…

– Почему не так? – ответила покладная Матрена, представляя для себя не без удовольствия открытие нового источника поживы.

Как ни сдерживалась Ильинична, но это неожиданное открытие взорвало ее окончательно, и она брякнула нарочно тазом, чтобы перервать беседу и спугнуть райскую птичку, проповедующую так удачно о шпионничанье и его целях.

При раздавшемся ударе по тазу француженка, положив свою вышивку, поспешно отретировалась, считая себя по совести исполнившею посольство и добившеюся надлежащего результата.

– А-а!.. – выйдя из своего тайника и смотря вслед уходившей француженки, молвила Ильинична. – Матренку нужно прямо вон.

Послушаем другого посланного и его сообщения Андрею Ивановичу, повеселевшему при появлении Балакирева в своей рабочей комнате. Туда слугу государыни заранее был отдан приказ пускать без доклада.

– Добро пожаловать. Наконец-то! Ну как, здоров? Садись-ко рядом со мной да поговорим ладком. Иванушка! Да и каким молодцом, братец ты мой, в нашем мундире! Ведь ты знаешь, что находишься прапорщиком в моей роте?! Коли бы ты другую службу нес, мне бы пришлось пожурить за неявку к командиру, а тебе, знаю, не до того. Ну, рассказывай, что там у вас?

– Да скверное дело, Андрей Иванович, завелся мерзавец – шпион… у нас! Черт его знает, для кого и для чего? Лакоста! Всюду втирается… Торчит непременно, где только есть уголок. Государыня приказала вам сказать, чтобы вы его забрали да допросились вдосталь, кому это он шпионит? Ведь подслушивает, что творится в опочивальне, что там говорит кто… Да еще наклепил на Авдотью Ильиничну Анисье Кирилловне, и промежду их распря произошла… и государыня было разгневалась, да все кончилось благополучно.

– Ну, брат, что Лакоста шпион – ты мне говоришь не новость… И кому он шпионит – я тоже знаю. Нужно бы прихватить, убравши слугу покорнейшего, и господ почтенных. Тогда мир и спокойствие будут полные, а без того что пользы, что похлещу я старого пса или почешут ему там, где он не желал бы?! Дела останутся по-старому, коли не прихватить кой-кого выше…

– Да, на этот счет, Андрей Иваныч, государыня приказала вам сказать – полная мочь вам дается… Коли кого потребуется, говорила ее величество про вас, может он взять, и мы… соизволяем…

– Этак, дружок, будет поладнее. Тут можно поусердствовать и его превосходительство Павла Иваныча попросить пожить на новой квартире. Да чтобы не скучно ему было в уединении, можно и даму пригласить… побыть по соседству… Нужно, однако, на это письменный указик! Тогда наш брат явится и поосведомится: как спали-ночевали да что во сне не видали ль?

– Ее величество повелела мне все донести: как и что вы намерены предпринять во исполнение переданной мною высочайшей воли; и чтобы вы завтра отрапортовали сами, что сделаете.

– Да коли действовать, голубчик, до завтра долго ждать. Нам нужно получить указец сегодня бы. Тогда, не теряя времени, как мы со светлейшим, к примеру сказать, накрыли сторонников царевича, – Андрей дремать не станет! А если указа не даст ее величество, пусть нашего брата в генерал-адъютанты свои пожалует, и словесные приказания, не глядя на лицо, исполнять будем. А до того нельзя нашему брату руки далеко запускать: есть, братец, особы, до которых сам коснуться покуда не могу – руки не доросли, хоть бы сильно хотелось…

– Так и прикажете донести?

– Конечно, так. Да ты погоди мало-маля. Я черкну кое-что, да вместе с тобой и пойдем, пожалуй. Да и дальше я тебя с собой же возьму как являться стану на свиданье к милым друзьям нашим.

Произнеся эти слова, Андрей Иванович Ушаков принялся писать. Воцарилось гробовое молчание. Генерал писал, потирая по временам лоб. Потом он, перечитав написанное, начинал строчить еще поспешнее. Наконец кончил, засыпал песочком, вложил написанное в сумочку, и через минуту уже оба они, Ушаков и Балакирев, шли к Зимнему дворцу по набережной.

Рысьи глаза Андрея Ивановича увидели издали человека, выбежавшего из-за угла дворца, с канала, на Неву и направившегося к спуску на лед.

– Стой! – крикнул Андрей Иванович этому человеку и бросился бежать за ним.

Балакирев последовал за генералом. Сделав шагов тридцать, они увидели, что удалявшийся вначале как будто остановился и нагнулся, должно быть, наклонив голову, так что из-за епанчи стало не видно шляпы.

– Остановись! – крикнул еще раз Андрей Иванович и, опередив Балакирева, схватил за плащ остановленного его приказом.

– Тебя и надо! – весело сказал Ушаков, поворотив как перо человека в плаще к себе лицом. Это был Лакоста, очевидно направлявшийся на Васильевский остров. – Пойдем покуда с нами, назад! – сказал генерал растерявшемуся шуту совершенно дружески. – На пару слов…

Глазами показал Андрей Иванович Балакиреву, чтобы он пошел сзади, а сам, взяв за руку Лакосту, двинулся с ним в паре рядом. Войдя на дворцовый двор, генерал привел шута в караульню и велел берейтору отвести Лакосту в свой дом, не дозволяя ему ни с кем говорить по дороге.