Адвокат позвонил неожиданно и предложил встретиться по просьбе своего клиента — тот желал передать ей какой-то важный пакет документов.

Он не хотел ее видеть — просто передать пакет.

Имела ли она право отказаться? Нет, ни минуты.

Кажется, тогда ее накрыло в первый раз. Нет, не сердце дрогнуло. Накрыло.

«Я не хочу, чтобы ты думала, что это попытка оправдаться, обелить себя или получить прощение. Оправдываться я не умею. Обелять себя не вижу смысла. Прощение — чушь для идиотов, которые думают, что это что-то решит. Просто хочу, чтобы ты знала, за что мы отдали свои жизни».

Среди бумаг оказались документы на чугунолитейный завод, судя по которым он целиком принадлежал отцу. Нотариально заверенное заявление Ивана Закса о выходе из компании. И его личное письмо Петру Горину. В нем он обвинял старого друга в воровстве завода. Еще были копии протоколов о гибели Закса-старшего.

Анна долго вчитывалась в каждую букву. Но даже не будь их — не знала ли она в глубине души, за что? Причина не так уж важна. Она могла быть. Ее могло не быть. Это многое объясняло, но ничего не меняло. Каждый из них прошел свой путь до сегодняшней отметки.

У нее оставалось еще два дела: дотащить Таньку до ментовки и дождаться результатов операции Насти. И тогда она будет свободна. Впервые за многие годы она будет, наконец, свободна. И тогда станет делать то, чего действительно хочет.

Глава 20. Поцелуй

Некоторое время спустя

Анна прикрыла глаза и издала тихий, болезненный стон, вырвавшийся из глубины ее существа, где нарастало мучительное, острое, неутоленное желание. Она прижалась к горячему мужскому телу, от чего стало еще больнее, и снова со стоном выдохнула.

Он не спешил. Ему нравилось пробуждать в ней страсть и видеть, как она сама мучится от этого. Что еще ему оставалось? Все прочее было не про них. Это единственное. Чувствовать, как ее сердце колотится где-то рядом с его. Проводить языком по ее губам, по ее зубам, прикасаться к ее языку, превращать это движение в немыслимый танец. То ли тел, то ли душ.

Ему нравился ее вкус. Понравился однажды — и оказался жизненно необходим. Без него все прочие вкусы переставали существовать. Он и чувствовал-то лишь тогда, когда она была рядом.

Сминал шелк платья на узкой спине и одновременно гладил кожу под ним. Поцелуя не прекращал. Углублял его. Соскучился по губам. Она отвечала страстно и жадно, изгибалась в его руках и обнимала своими. Оплетала шею, лохматила волосы, расстегивала рубашку, опаляя его кожу тонкими ладонями. И он сходил с ума.

Иллюзия, что кто-то в чьей-то власти. Иллюзия, что кто-то кому-то принадлежит. Иллюзия, кто кто-то от кого-то зависит. Есть лишь мгновения обоюдного обладания. Когда просто перестаешь быть кем-то другим, становясь собой. И настоящий, ты тянешься к единственному, что может утолить голод и жажду. Все имеет истоки в первобытном. Нельзя приукрашивать любовь. Всякое приукрашивание — шаг в ловушку, которая может захлопнуться при любом неосторожном шаге.

Его счастье было в том, что шаг уже сделан. Он давно угодил в эту ловушку. И пути из нее не искал.

Он нашел застежку платья и медленно потянул вниз. Оно упало к ее ногам — соскользнуло с гладкого тела. И в который уже раз он приник губами к ее шее, ключицам, груди. Превращать тело в культ — тоже то немногое, на что он имел еще право, которое она за ним безоговорочно признавала.

Теперь она сама сбрасывала с себя белье, раздевала его, стремясь чувствовать его обнаженную кожу грудью. Прикасалась к нему жаркими губами, продолжая вздыхать жалобными стонами. Поцелуи ее становились укусами, а пальцы теперь больно царапали спину. Она мелко задрожала и опустилась перед ним на колени, одновременно дернув вниз брюки. Подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза.

— Аня, — прошептал он.

Его рука легла на ее затылок, зарылась в волосы. Он стащил с себя брюки и заставил ее подняться. Подхватил на руки. Унес на постель. И снова стал исследовать ее тело, как делал это раз за разом — губами, пальцами, заставляя ее трепетать от прикосновений. И понимая, что сам едва сдерживает себя.

От его рук, губ, пальцев она попадала в другую реальность, где не было ни прошлого, ни будущего. Где она могла существовать лишь для того, чтобы почувствовать, наконец, его в себе, вздрагивая от удовольствия при каждом его толчке.

Анна рвано дышала, пропуская вдохи и хрипло выдыхая. Она всегда сдавалась первой, когда сил ждать не оставалось. Оттолкнула, перекатилась ему на грудь, прилепилась голодным ртом к его губам. То быстро, то медленно скользила горячей влажной плотью по его возбужденному члену.

— Я хочу тебя, — попросила она, — пожалуйста.

Он с облегчением выдохнул сквозь сжатые зубы и насадил ее на себя. И сам, придерживая ее бедра, направлял движения, определяя ей границы дозволенного. Хотя бы сейчас.

Была в том невыразимая горечь, от которой он в эти минуты испытывал счастье. Счастье ведь тоже иллюзия.

Не отрывая глаз, он рассматривал ее лицо. И видел на нем только глаза, невыносимая синева которых делала его слабым и сильным одновременно.

А потом отпускал ее, позволяя ей все.

Она довольно выдыхала. Не отводила от него взгляда. Он теплел, наполнялся нежностью. Она забывала себя, а на губах появлялась улыбка. Детская, счастливая. Она прижималась этой улыбкой к его губам и обессилено ложилась ему на грудь. Он снова подхватывал ее. Она оказывалась под ним. Продолжал ласкать ее тело — его он знал лучше, чем ее. И признавался ей в любви так, как если бы это было впервые. И снова ждал, когда она не выдержит.

Она сердито ворчала, не в силах отлепиться от него. Исступленно извивалась, не чувствуя тяжести, широко раскрывалась ему навстречу в мучительном ожидании.

— Я хочу только тебя, — хрипела Анна чужим голосом.

Он это знал. То, что она хотела только его, он знал. Всего лишь хотела.

Но и это оказывало на него действие — он чувствовал, как дрожат его руки от возбуждения, искавшего выход. И начинал резко врезаться в ее тело, выдыхая глухие стоны. А она начинала жить, будто он наполнял ее своими силами. Двигалась также резко, сильно, больно, вторя его стонам. До тех пор, пока не наступала разрядка. И не превращала их обоих в два солнца, чья гибель стала самой яркой их вспышкой. И на месте сияния оставались глубокие черные провалы, в которые заглянуть нельзя — страшно.

Они так и лежали, сплетясь телами. Время проходило, минуя их. Анна не желала обращать внимания на время. Она лежала, не двигаясь, закрыв глаза. И никогда не знала, чем дышит. Воздухом или им.

А потом он неизменно произносил то, что заставляло обоих очнуться:

— Я не могу без тебя.

— Я знаю. И приду скоро.

— Останься.

Она больше не говорила ни слова. Вставала, одевалась, не смотрела на него. Он теперь молчал тоже. Знал, что она выжила только для того, чтобы сменить его прежний ад этим, новым. И быть с ним в аду. Сколько уже тянулось? Когда она прекратит? Будто нарочно, оттягивала мясо от кости и вдалбливалась в него. Как тот, третий… До конца дней ему суждено слышать ее голос в день, когда она призналась, кто она. Теперь ему снился тот день и ее голос.

И все же она хотела только его. Искалеченного, изуродованного, жалкого. И лишь в те минуты, когда была рядом, ему казалось, что она снова вдыхает в него жизнь.

Когда она уже выходила из комнаты, он негромко сказал, глядя ей в спину:

— Я выбрал Кетчикан. Семь тысяч человек. Горы. Туманные фьорды. Как только все закончится, я уеду туда.

Она остановилась и резко развернулась к нему. Криво улыбнулась.

— Наверно, там хорошо.

— Не знаю. Наверное.

— Открытку пришлешь?

— Нет. Ты все равно приедешь ко мне, сама увидишь.

— Я не стану бегать за тобой, — зло сказала она и хлопнула за собой дверью.

Он пожал плечами и откинулся на подушку. В этой игре он все-таки выиграет. Или она приедет к нему, или он сдохнет, как обещал. И первое, и второе подходило ему одинаково.