Я ему отвечала:
— Где твои клятвы и обещания, которые ты давал, — сделать меня спокойной и счастливой? И что ты мне говоришь о том, на что я никогда не решусь и не сделаю? Я тебе уже сказала и прежде, и ныне подтверждаю: не допущу себя никогда до того, чтоб совесть моя меня укоряла, и не сделаю стыда тем, которые меня воспитывали и давали мне наставления, чтоб я была добродетельна, — чрез что я буду приятна Создателю моему и любезна людям. Более помню наставления последнего моего благодетеля и отца — Михаила Матвеевича! — И горько заплакала, сказавши: — Отец мой Чувствует ли твое сердце, что дочь твоя погибает? Ты обещал молиться обо мне, — да услышит Господь твою молитву о несчастной твоей сироте! — а более ничего не могла говорить…
Он чрезвычайно рассердился и сказал:
— Я дойду до моих намерений и укрочу твое жестокое и упрямое сердце! С сих пор ты увидишь, что с тобой будет!
— Я на все готова: мне нельзя ожидать от тебя лучшего, но Бог мой защитит меня от всякого зла, тобою мне приготовляемого!
Он затопал ногами и сказал:
— Молчи и не говори ни слова!
Я замолчала, и сердце мое окаменело так, что слезы остановились, и я как деревянная сидела, и никаких чувств не было. Он уехал со двора, а я насилу могла опомниться: что я и где я, и что со мной будет? Слезы облегчили мое страдание. Я пошла к обедне и с великим усердием молилась Спасителю моему, ежели возможно, чтоб Он отвратил от меня то зло, которым меня угрожает муж мой. «Но ежели угодно тебе, Боже мой, попустить сему злу, то подкрепи меня силою Твоею и буди моим хранителем!» И после сего пришла домой очень спокойна. Перед обедом он прислал сказать, что дома не обедает. Итак, я отобедала и села за работу. Пришел вечер, я напилась чаю; со двора не поехала для того, что сильный был мороз. И у меня тот день никого не было, что очень редко случалось. В ожидании мужа моего села я почитать Арнта, но вдруг сердце мое забилось, как бы испугалось чего, и страх столько овладел всеми моими чувствами, что я начала дрожать и дух мой стал заниматься, так что я водой отпивалась и наверно знала, что будет со мной что-нибудь очень неприятное. Наконец я начала со слезами молиться Спасителю моему, чтоб Он не оставил меня и послал помощь свою.
В первом часу приехал муж мой пьян и чрезвычайно сердит, разделся и лег; я уже была в постели. Первое — начал меня бранить и называть непокорною женою и не любящею мужа своего и что он несчастлив мной очень. Я молчала. Наконец он сказал: «Что ты молчишь?» — вскочил, согнал меня с постели, положил с собой, а мне не велел выходить из спальны, но я вышла. Он, увидя, что меня нет, встал, ругал, сколько ему было угодно, и вытолкнул меня на крыльцо в одной юбке и без чулок, и сени запер. Сколько от горести, а более от морозу дух у меня занимало. Вдруг вижу — идет кто-то к крыльцу на стон мой, и я узнала, что это Феклист, но я уж говорить не могла. Он взял меня на руки и снес в баню, которая накануне была топлена, надел на меня свою шубу, затопил печь, согрел воды с шалфеем и напоил меня, и горько плакал: «Ты, мать наша, всех нас несчастнее! Нам доставляешь покой, а сама не имеешь!»
Я сказала: «Помолись, мой друг, обо мне, чтоб Господь помиловал меня!» И у меня сделалась сильная лихорадка: слез не было и тягость в груди была несносная. В пятом часу прибежала девка, хватясь меня, где я; ранее не могла выйти: муж мой не спал и не выпускал из комнаты, и прибил ее. Она бросилась ко мне, зарыдала и закричала: «Жива ли она?» Упросила меня надеть капот теплый, обула меня, и, взяв меня добрый Феклист на руки, принес в комнаты, в антресоли, и опасались, чтоб не услышал муж мой. Тут я легла на канапе, и девка меня напоила чаем, который я насилу глотала, и, кроме сих двух людей, никто не знал моего изгнания, и я им запретила говорить.
Поутру, в девятом часу, я велела заложить карету. Муж мой, услыша, вошел ко мне и спросил: «Куда ты едешь так рано?» И, увидя страшную бледность и слабость, с робостью спросил: «Что тебе сделалось матушка?» Я залилась слезами и сказала: «Бессовестный ты человек! Еще можешь ты спрашивать у меня, что мне сделалось? Ты бы спросил: еще ты жива после того, что с тобой произошло? И за что? Зато, что я тебе не повинуюсь и мерзким твоим желаниям? Знай, что я еду к отцу моему и все расскажу, и ничто меня от сего удержать не может! Нет более моего терпения, и после этого я с тобой жить не могу: избавлю тебя такой жены, которая тебе ненавистна, и ничего от тебя не потребую, в одной рубашке останусь, но с спокойным сердцем и чистой совестью. Я бедна не буду: у меня есть руки и глаза, а Бог — мой помощник! Буду просить моего благодетеля, чтоб он отправил меня в Москву к отцу моему, где буду жить счастливо и спокойно. Они знают меня, знают и тебя, но не думай, чтоб они меня повинили: винить будут те, которые не знают, да мне до тех и дела нет, а ты меня ни в чем не можешь упрекнуть!»
Он стал упрашивать меня и уверять, что он ничего не помнит. «Я только это знаю, что сие не в первый и не в последний раз будет, и не верю, чтоб ты не помнил: ты не так был пьян, чтоб можно было сказать, что ты без памяти был! Да что говорить! Я еду и исполню то, что предприняла, и ты не можешь меня остановить. Ты же сам вечор сказал, что ты несчастлив мною, и хотел избавиться от меня смертию моею, но я и без этого избавлю тебя, — и ты не будешь никогда видеть ту, которая столько делала жизнь твою несчастной, и жаловаться на тебя не буду, а буду молиться за тебя: да простит тебя Господь и даст тебе мир и спокойствие и счастие сего мира и будущего! Пусть совершается надо мной его определение: я с покорностию все снесу!»
Приехала я к моему благодетелю рано. Бледность лица моего сказала ему о моем душевном положении. Я упала перед ним и с рыданием сказала: «Дочь твоя несчастная лежит у ног твоих: научи ее, что делать и что предпринять!» И рассказала ему все случившееся со мной. Он залился сам слезами, кликнул свою супругу и велел меня напоить горячим, потому что у меня сильная лихорадка сделалась. Между тем послал за моим мужем, который и приехал. Он ввел его в ту комнату, в которой я лежала, и заплакал. Благодетель мой спросил у него: «Правда ли то, что я слышал от жены твоей и как ты с ней поступил тирански и подло! Разве она заслужила от тебя? Вы можете мне прямо сказать, что она против вас сделала. Вам лучше с ней расстаться, ежели она не стоит вашей любви и уважения!»
Он зарыдал и сказал: «Благодетель мой! Она права, и я ее ни в чем винить не могу, но помоги мне испросить у ней прощения! Я не могу без нее быть счастлив! Ежели она меня оставит, то не будет в мире человека несчастнее меня!» Подошедши ко мне, говорил: «Неужто ты захочешь отнять от меня жизнь, честь и спокойствие? Кротость твоя и терпение не допустят тебя сие сделать! Прости меня, — у ног твоих лежу! Благодетель мой, будь поручителем, присоедини свои просьбы к моим и дай мне новую жизнь!»
Благодетель мой и отец подошел ко мне, взял меня за руку, а супруга его, сидя возле меня, заливалась слезами, — и оба начали говорить: «Муж твой раскаивается, кажется, чистосердечно и обещает не огорчать тебя: согласись, мой друг, моя неоцененная дочь, послушайся отца твоего!»
Я залилась слезами, прижала его руку к томному моему сердцу и сказала: «Ты — мой отец и благодетель, единая отрада скорбного моего сердца! Я все для тебя делаю: остаюсь с ним жить, хотя и не думаю, чтоб я была счастлива! Только одной у него прошу милости: не говорить мне никогда о любовнике и никого не предлагать; другое — чтоб избавил меня видеть то, что заставлял меня видеть: я сего снести не могу, и оставил бы меня жить спокойно. Я ему никогда не говорила и не упрекала его, а старалась делать ему угодное, думая, что моя кротость и терпение все превозможет, но очень обманулась: ничто несчастной моей жизни переменить не могло! Он сам здесь пусть скажет, — слышал ли он когда жалобы мои, видел ли когда скорбь мою? Я и это старалась запирать внутри. Вина моя главная в том, что я все переносила и, вышедши за него, не видала радостных и покойных дней, а которые и имела, то он всячески старался отнять их. И после всего говорить, что он меня любит! Для меня непонятна сия любовь, по крайней мере, — я не умею так любить! Скажи мне теперь при отце моем, что я тебе сделала? Ежели я тебе и говаривала когда, но не для себя: это Бог видит, а боялась, чтоб ты не потерял своего доброго имени. Вспомни почтенную мать твою, которая со слезами тебе говорила: «За что ты оскорбляешь жену твою и истинного твоего друга и делаешь жизнь ее несчастною? Да и на меня наложил страшную тягость и скорбь, которая скоро меня сведет во гроб! Я другу моему — ее матери — клятву дала пред Спасителем, чтоб сделать ее жизнь спокойной, и за тебя ручалась, что будешь ей добрый муж и друг, — но то ли я теперь вижу: ты сделался ее тираном! Пока еще я жива, то она во мне имеет мать и нежного друга, но ежели я умру, — что с ней, бедной и сирой, будет? Кому она откроет сердце свое и кто с ней разделит ее несчастие? Молю Господа моего, чтоб Он сохранил жизнь мою, хотя и скорбна она для меня, но я нужна ей для успокоения ее. Ежели ты не переменишься, то не будет тебе счастия и совести твоей спокойствия ни на минуту. Я вижу, что ты плачешь: дай Бог, чтоб эти слезы были слезы раскаяния и признания! Прошу тебя со слезами: пожалей хоть старость матери твоей, которая хочет только жить для вас, не сделай смерть мою горькою!» И ты вспомни, в который день сделался ей удар, каков ты был накануне? Не это ли ей и смерть причинило? Лета ее не могли уж перенести виденного ею несчастия моего! Вспомнить и теперь не могу о ее потере, я с ней все мое счастие потеряла невозвратно. Она одна была: мать, друг и наставница, — и ту Господь отнял от меня! Да будет Его воля! Судьбы Его неисповедимы. Она меня учила всему покоряться и терпеть, и еще — благодарить Спасителя моего за те страдания, которые Он на меня щедро посылает. Может ли быть что мучительнее в жизни, как иметь мужа такого, который, вместо дружеского успокоения, старается сделать мою жизнь самою несчастною. Я еще никогда не была от тебя успокоена, но Господь мне посылал таких благодетелей, которые любовию своею и дружескими соболезнованиями и советами услаждали сколько-нибудь мою горестную жизнь. Я часто завидовала…»
