Он так рассердился, что начал меня ругать и сказал:
— Я то с тобой сделаю, чего ты никогда не ожидала!
— Буду все терпеть, доколе будет угодно Господу повелеть, но тем буду утешаться, что я невинна!
Он сказал:
— Вот тебе срок на три дни решить, — или приготовляйся видеть то, чего еще ты не видала!
— Какой вам угодно положить срок, — велик или мал, — ответ будет один, и я готова на все, что вы мне обещаете, и меня ничто не устрашит: я буду знать, за что я терплю, и сие терпение будет еще мне доставлять некоторое удовольствие, — но я жалею об вас, будете ли вы спокойны, и не будет ли совесть вас укорять, что вы мучите ту, которая хочет вас одного любить, но вы стараетесь сами меня с собой разделить!
Разговор наш прерван был приходом его племянника, который приезжал закупать для полку сукна и долго у нас жил и с женою. Все его родные меня очень любили, и я им тем же платила, а особливо этот племянник старался всячески мне угодить. Я старалась быть всегда не одна, чтоб опять не возобновилась у меня с мужем неприятная материя. Прошло недели две, как племянник жену свою отправил наперед в крепость, в которой их полк стоял, а сам на несколько времени остался у нас. В один день мужа моего не было дома, и я сидела одна в своей комнате и в самых горьких размышлениях о моей скорбной жизни, молила Иисуса, Господа моего, чтоб он подал мне силы и крепость к перенесению всего того, что еще мне предстоит. Вдруг отворяются двери и входит его племянник и, увидя меня в слезах, сказал:
— Долго ли вам, милая тетушка, плакать? Будьте веселы; я знаю вашу жизнь и ваше терпение. Пусть он вас не любит, — есть такие люди, которые вас обожают и лучше умеют ценить, но вы не примечаете или не хотите примечать. Вам только стоит сказать слово, то все будет исполнено!
Я никак не могла понять, что он хочет сказать, и просила его, чтоб он яснее говорил. Он начал прямо изъясняться в своей страсти. Я горько заплакала и сказала:
— Господи мой и Боже! Все на меня восстали, — защити меня! Могла ли я ожидать такого бесчестного предложения — и от кого — от того, который видит мое поведение и знает, сколь мне дорога чистота души моей? Почему вы вздумали и осмелились мне сказать, что муж мой меня не любит? Кто вам это сказал? Ежели вы скажете, что из обхождения его со мной это приметили, то вы солжете: его со мной обхождение самое лучшее, которого по наружности больше я и требовать не могу, а во внутренности вы видеть не можете. Но ежели бы и справедлива была ваша догадка, то вам бы осталось только жалеть мня, а не делать мне мерзких предложениев, которые меня чрезвычайно огорчают, а вас делают в глазах моих самым подлым и презрительным человеком, и вы не заслуживаете, чтоб я с вами могла больше говорить. Для меня низко быть с таким человеком, каков ты! Прошу вас мой дом оставить навсегда и сегодня же, а ежели вы не сделаете сего, я объявлю мужу и буду жаловаться на вас губернатору, который как мне отец, то он за дочь свою вступится!
И я насилу могла говорить; рыдания меня задушали, и хотела выйти, но он упал к ногам моим, испрашивая прощения, и сказал:
— Я думать никогда не смел об том, в чем теперь сделался виновным! Меня к этому подвигнул муж твой, уверя меня, что вы сами этого желаете и он согласен на это. Потому-то я и сказал, что он вас не любит!
Я вся затрепетала и не могла даже произнести ни одного слова; наконец насилу собралась с силами и сказала:
— Не думаете ли, что я вам поверю? Это вы говорите в свое оправдание и хотите замарать другого в сем мерзком деле! Мне нечего с вами долго оставаться, я и так много для вас сделала, что могла слушать вас. Прошу вас непременно сегодняшний день отправиться в путь ваш; я теперь иду обедать к моему благодетелю и не войду в мой дом иначе, как узнаю, что вы уехали, но ежели не сделаете сего, — я все обнаружу!
Сказавши сие, я вышла вон и ту минуту пошла к моему отцу и благодетелю. При-шедши, нашла я мужа моего тут. Увидевши его, все члены мои затрепетали, и я насилу могла держаться на ногах. Губернатор, увидя меня бледную, вскочил, посадил, кликнул жену свою, которая мне дала нюхать что-то. Я сказала:
— Не беспокойтесь: я была очень далеко и устала, а больше от жару. Теперь прошло и мне лучше! — И пошла с губернаторшей в ее кабинет, где невольно полились слезы и облегчили сердце стесненное. И губернаторша сочла, что у меня истерика, и мужа моего уверяла, который догадался, что это значит. Немного погодя входит мой благодетель и с горестным лицом спрашивает:
— Какова ты, мой друг? Я вижу, что чему-нибудь надо быть чрезвычайному, но теперь спрашивать не хочу.
Я только просила, чтоб он удержал мужа моего целый день у себя. И так мы пробыли до двенадцати часов: племянник его приходил к губернатору прощаться, и муж мой очень удивился, что он так скоро вздумал ехать. Губернатор сказал на это ему:
— Уж давно бы пора было отправляться, и, кажется, здесь жить незачем! Пришедши мы домой, муж мой чрезвычайно был сердит и ни слова со мной не говорил. Я, помолившись Богу и препоручая себя в его покровительство, легла спать. Вставши поутру, пошла поздороваться с мужем моим. Только я вошла, то он спросил:
— Что это значит — скорый отъезд моего племянника, которого я столько много люблю, и он совершенный друг?
— Ты ошибаешься в его дружбе: он ничуть тебе не друг, а больше враг, и не стоит об нем и говорить!
Он посмотрел на меня очень сердито и спросил:
— Почему, сударыня, вы это изволите говорить и смеете обижать того, в котором я уверен, что он ничего того не сделает, что б служило к его стыду. Чем он тебе не угодил?
— Я от него никогда не требовала угождения, а старалась сама всей твоей родне угождать и делать все то, что только от меня зависело. Правда, есть еще у тебя племянник К. Ф. И., которого я не только люблю, но и почитаю и который входит в мое скорбное положение и советами своими много услаждает горести мои, но он не помыслит делать мне никаких предложений, которые бы меня могли оскорбить: хотя он молод и холост, но правила его честные не допустят ни до чего такого, которое бы могло укорять совесть его. Он не отымет у других спокойствия.
— Да кто ж у тебя отнимает спокойствие и кто тебе делает постыдные предложения?
И, говоря, пристально очень смотрел мне в глаза. Я замолчала, но он требовал самым сердитым голосом, чтоб я говорила, почему я возненавидела уехавшего племянника, которого он хочет звать сюда жить.
— Когда ты заставляешь меня говорить, то знайте же, что я его выгнала и запретила никогда не въезжать ко мне в дом! Он-то самый и делал мне бесчестные предложения и смел еще лгать на тебя, что будто ты его заставил говорить и уверил его в моей к нему непозволенной любви: только стыд будто меня удерживал самой ему это открыть, — то, после всего этого, я вас спрошу: честен ли он и друг ли вам?
Он сказал:
— Что ты так много о себе думаешь? И принцессам объявляют любовь, которые смеют; объявит кто любовь непозволенную, — и такого выслушает!
— То именем только принцесса, то я выше себя считаю таковой и не позволю никому себе говорить того, что касается до чести моей, а паче твоей!
— Не беспокойся, сударыня, о моей чести: я сам умею ее сохранить, а это пустые предрассудки, которые ты называешь честью. Не мешает любить другого тебе, только умным и скромным образом, и я тебе всегда позволял и позволяю, зная и уверен, что в этом нет греха. Тебе натолковано глупыми твоими наставницами, и всяким вздором голова твоя набита; и я ничем не могу сего из тебя истребить и заставить тебя жить, как я хочу. Знай, что племянник мой опять здесь будет и возобновит свои искания!
Я отвечала:
— Племянник твой не в твоей команде, и ты не можешь приказывать ему и назначать, где жить, а я буду просить моего благодетеля, чтоб он его далее удалил от нас, и буду принуждена ему все рассказать, для чего я сие делаю!
Он посмотрел на меня и сказал:
— Тем-то ты плотишь за любовь мою и за дружеское позволение наслаждаться жизнью и всеми утехами?
