— Это нонсенс, — говорит она. Пуфик беспорядочно носится из комнаты в комнату, одурев от счастья — никто его не вытирает. — К нам друзья твои рвутся! Друг.
На слове «друг» Пуфик останавливается и вопросительно смотрит на маму. Я тоже смотрю. И, наверно, у меня такой же глупый вид.
— Друг? Сейчас? — спрашиваю я. Не думаю я, конечно, что сейчас (семь утра!), как-то само вырвалось. Первое что пришло на ум. Но мама сказала:
— Да. Сейчас. — И снимает куртку. И даже не относит в прихожую.
Оказывается, вчера, когда она Пуфика выгуливала, её Веснуха «осаждала», а сейчас, прямо сейчас, в подъезде Курыч, и он хочет ко мне зайти!
— А что Веснуха говорила? — спрашиваю я, а то мне как-то и не представить, как Веснуха, эта мямля, может осаждать.
— Здоровьем твоим интересовалась…
Ну да. С Веснухиной стороны это… небывалая осада! Она ведь и не здоровалась с моими родителями никогда. Неужели она действительно переживает?.. Она действительно переживает, я вдруг поняла, что знаю это точно. Вот надо же знать это точно именно теперь. Теперь-то мне это зачем? Когда я… КОГДА Я БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ ИХ ВИДЕТЬ, БОЛЬШЕ НЕ ХОЧУ С НИМИ «ДРУЖИТЬ». Эта «псевдодружба» была плохой идеей, вот что я думаю. Думаю — и сама обалдеваю. И даже прошу маму померить мне температуру!
— Нормальная, — говорит мама, потрогав мне лоб. — Надеюсь, мы не собираемся гостей принимать?
— Ну не в семь же утра, — кисло улыбаюсь я.
— И не в восемь, и не в десять, — говорит мама, и сразу уходит, и я слышу из коридора её «нет», «нет-нет-нет», «вытри вот тут» (грязный он, что ли?) и щелчки замка. — Оксан, нам надо поговорить… — возвращается она.
Я пожимаю плечами.
— Ксана… — серьёзно говорит мама. — Чем вы вообще занимались?
— Когда? — недоумеваю я.
— Когда гуляли. Меня интересует ваше времяпрепровождение…
Я хочу сказать маме, чтобы она не беспокоилась, что не будет больше никакого «времяпрепровождения», но вместо этого говорю (да ещё и загадочно как-то):
— Штаб…
— Какой ещё… штаб? — В голосе ужас.
Я представляю, какой это штаб, представляю во всех подробностях, представляю — и не вижу в нём ничего ужасного. Он только… смешной. Смешной и далёкий — каракатица в сетке! Неужели я там сидела?
— Это… заброшенный дом какой-то? — продолжает допрашивать мама.
У нас в посёлке полно таких домов. Однажды крыша такого дома обвалилась — и девчонку убила. Потом, правда, эта девчонка бездомной старушкой оказалась. А потом алкоголиком. Чудеса? Да никаких чудес. Слухи. Что-то где-то на кого-то обвалилось, все это знают. Но каждый знает что-то своё. Бабульки под домом знают, что погибла бездомная старушка, а вот в школе говорили, что пятиклассница, только из другой школы, из той, где Налим учится. Мама тоже, наверно, про пятиклассницу подумала…
— Нет-нет-нет, — верчу я головой. — Не дом.
— Конечно, не дом! Развалины — это не дом, это негатив, негативная энергетика. И всё, что там происходит, всегда со знаком минус, и…
— Ма-мо-чка! Мы не ходим по заброшенным домам!
— Не по домам, а по…? — Мама выжидательно смотрит на меня. Но мне нечего сказать! Что я скажу? Не ходим, а сидим? в лазилке в сетке? Это… никуда не годится. Даже по сравнению с заброшенным домом…
— А род занятий в этом штабе? — Мама говорит не строго, она говорит обеспокоенно. Может опять что-то где-то обвалилось? Или у Курыча вид полного психа, такой, что мама ужаснулась, чем же с ним вообще заниматься можно?
Род занятий… Зажигалка, думаю я. Разговоры о том, что в голове — не вода. Что ещё?..
— А род занятий вообще? — продолжает она, так и не дождавшись моего ответа.
— Хочешь секрет? — говорю я. Мне ужасно хочется её успокоить. Сказать ей что-нибудь секретное, чтобы она поняла, что ничего секретного у меня нет. Вот такая тавтология, масло антимасляное!
Пуфик полез инспектировать книжки на тумбочке и уронил «Поэтов Востока».
— Тебе только Навои не хватало, — хлопнула его мама ладонью по спине. Он огрызнулся, даже зубами клацнул.
— Смотри, мам, — говорю, — а то придётся и тебе перстни носить! — Смеюсь, а сама лихорадочно соображаю, завесу какой великой тайны мне приоткрыть. «Навои, Навои… Азербайджан или Узбекистан?» — это я попутно, совершенно ни к чему вспоминаю. Автоматически. И вдруг меня осеняет:
— Курыч встретил какого-то узбека, и теперь скучает, представляешь?
— Представляю…
Мама садится прямо на куртку. Я понимаю, что ляпнула что-то не то.
— Курыч твой весь в помаде… — тихо говорит она. — Я ему сказала — вытри, а он — да ничего, это КОПЕЙКА МЕНЯ ПОЦЕЛОВАЛА, ОНА В АЭРОПОРТ ЕХАЛА. Так и сказал…
Мама ушла советоваться с папой. И они посоветовались. И они постановили: мне ЗАПРЕЩАЕТСЯ общаться с Курычем, мне НЕ РАЗРЕШАЕТСЯ общаться со всей этой «гоп-компанией». Теперь надо было подумать, как же быть дальше. Не «слушаться или не слушаться», нет. Я послушаюсь, конечно, — почему бы не послушаться, когда всё уже решила? А я решила.
Я не хотела быть психом-одиночкой, но разве собиралась — психом-недотёпой, или кем я там ещё выгляжу, пока рядом Веснуха, Курыч или Налим? В итоге ещё неудобнее получается! Нелепость действительно заразна, нелепость — и всякие другие «недотёпства»! Я боюсь заразиться, да, я боюсь, я прекращаю.
В четверг бабушка приехала за Пуфиком. Вечером приехала, вид у неё был уставший, и всё равно — как «не по-бабушкински» она выглядит! Такая быстрая, прямая… Ну и упрямая, конечно. Это как всегда. Разговаривая с ней, я исчерчиваю альбом длинными прямыми линиями…
— А к врачу вы почему не обращались? — спрашивает она — больше у меня, чем у родителей.
— Да я уж выздоровела! — говорю я. И это правда. Вирус отступил так же стремительно, как и напал, я уже вчера чувствовала себя нормально.
— Выздоровела, а в школу не ходила, — внимательно смотрит на меня бабушка. — И с собакой мама гуляла…
Мама, конечно, пожаловалась, как намучилась с Пуфиком. До работы — веди, после работы — веди, да ладно бы ещё веди, а то ведь несись за ним со скоростью света… Дурной всё-таки пёс. Это только в кино слабоумного пса всю его слабоумную жизнь на руках носят. Смотрели «Марли и я»? Собака съела телефон — ах какая необыкновенная собачка! Но необыкновенность разная бывает. Пусть чудо-собака играет на кларнете, а не ест телефоны… Это я бабушке пыталась рассказать, пока она кофе пила.
— Какая ты!.. — усмехнулась бабушка.
— Трезвый взгляд на вещи характерен для её психотипа, — уточнила мама.
— Это что-то новенькое. После «повышенной сенситивности»… — Бабушка не верит маминым заключениям. Не то чтобы она не верит в мою тонкость или «трезвость», нет. Она иронизирует над мамиными формулировками. Несправедливо, мне кажется! Ведь мама специалист, что тут странного?
Вот почему мама продолжала выгуливать Пуфика: чтобы я не встречалась с ними. У меня даже появилось чувство, что я действительно видела их очень и очень давно. И ещё в этом «с ними» было что-то опасное, так это звучало, — как будто это какие-то зловещие «они», а не просто Веснуха-Курыч-Налим… В школе я тоже отчасти поэтому не была. Отчасти, понимаете? Это не вся причина, а только её часть. Другая часть — всё-таки есть смысл пересидеть пару деньков дома, перестраховаться — а вдруг снова температура?
Мы, не сговариваясь, ничего не говорим бабушке о моих «изменениях в личной жизни». Что я теперь одна, без «тупэмо». Но бабушка как будто что-то чувствует. И уже в дверях, придерживая рвущегося и скулящего Пуфика, спрашивает:
— Ну а как дела с любовью и дружбой? Что-то ты молчишь… Лена, — обращается она уже к маме, — как там её референтная группа, так это, кажется, называется?
Маму передёргивает. Пуфик так работает лапами, что сбивает коврик, и бабушка, вздыхая, открывает дверь. Напоследок она смотрит на меня каким-то особенным взглядом, как будто всё-таки хочет прочитать где-нибудь на мне, как же у меня дела с этой самой референтной группой! И опять она несправедлива. Что-то я не помню, чтобы мама при мне так их называла! Точнее, помню, но мама не со мной разговаривала. Не со мной и не с бабушкой. Она разговаривала с таким же специалистом, как сама, со своей подругой, с которой на психолога училась, с Натой Валерьевной. «Негативная референтная группа», «позитивная референтная группа» — диковато, конечно, — на первый взгляд, — но если хотя бы немного подумать, разве странно? Когда два специалиста разговаривают…
