Не случайно Афиногенов в своей знаменитой по тем временам пьесе "Страх" утверждал, что человеком, и особенно человеческими толпами движут четыре элементарных инстинкта: гнев, голод, любовь, страх.

Эти инстинкты толп наблюдал Сергей Степанович Чахотин — ученик Ивана Павлова, сотрудник Макса Планка, шеф пропаганды Веймарской республики.

Питирим Сорокин исследовал голод в Поволжье и пришёл к ещё более страшным выводам. От голода люди теряли человеческий облик. Развивалась голодная проституция, были зафиксированы случаи людоедства, кражи и пожирания чужих детей, поедания своих собственных детей — не говоря уже о такой малости, как слабоумие, апатия и потеря памяти.

ОВЛАДЕНИЕ ВРЕМЕНЕМ

В двадцатые годы философ и провидец Валериан Муравьёв написал книгу "Овладение временем как основная задача организации труда". Он писал о времени, которое можно будет свёртывать и растягивать, "прокручивать" заново, консервировать и хранить, извлекая его, если нужно, из резервуаров...

В сентябре 1919 года большевики приговорили Муравьёва к высшей мере социальной защиты, но — по прихоти всемогущего тогда Льва Троцкого — все же оставили в живых.

(Был в Троцком какой-то сатанинский пафос, магнетически воздействовавший на самых несговорчивых людей и заставлявший их повиноваться.)

Валериан Николаевич издал "Овладение временем" на собственные средства в Москве в 1924 году.

Потом он бесследно исчез, и время так и осталось тёмной, неосвоенной стихией.

МОНУМЕНТ

...Зимою 1920 года человек в шубе с собачьим воротником — поэт Алексей Кручёных лепил себе снежный памятник возле Большого театра.

Дважды подходил милиционер, справлялся, что это он тут делает, и, не найдя ничего предосудительного, возвращался на пост.

Торопились прохожие — к домам, где ждал морковный чай; везли на саночках дрова.

Ветер трепал бумажное оперение афишных тумб: расстрельные списки, поэтические вечера.

РОЖДЕНИЕ МЫСЛИ

Сергей Меркуров в тяжких раздумьях перечитывал декрет о монументальной пропаганде, подписанный Лениным и Луначарским: кому пролетариат ставит памятники.

В первом пункте декрета перечислялся ряд имён — более или менее известных и ничего не значащих.

И был второй пункт, вписанный рукою Ленина (скульптор об этом знал), который гласил: "Исключить Владимира Соловьёва".

А у Сергея Дмитриевича в мастерской стояла уже законченная мраморная композиция "Мыслители России": Лев Толстой, Федор Достоевский и... тот самый, запретный ныне Соловьёв.

Художник подошёл к морозному окну. На мостовую падал медленный, мохнатый, на птиц похожий снег.

Меркуров оглядел со всех сторон крамольный монумент и, вздохнув, решительно взялся за зубило и молоток.

Через час опального философа не узнал бы сам Дзержинский: гладко выбритые борода и усы, голова острижена "под ноль"...

Ваятель истово перекрестился.

Теперь завершающая фигура триптиха носила новое названье: Мысль.

До пятидесятых годов она простояла в палисаднике "дома Ростовых" на Поварской, а затем исчезла.

ПОСЕТИТЕЛЬНИЦА

Анна Андреевна пришла к Горькому просить за мужа.

Тот внимательно выслушал и повёл показывать свою коллекцию текинских ковров, реквизированных у буржуазии.

Говорил о грядущем мире, о рождении нового человека. Цитировал Короленко: "Человек создан для счастья, как птица для полёта"; Чехова: "В человеке все должно быть прекрасно — и душа, и тело, и мысли, и одежда"; свой собственный кодекс гуманизма: "Если враг не сдаётся, его уничтожают".

Насчёт мужа ничего не обещал.

СОЦИОЛОГ

Человек в жёлтой куртке покупал и раздавал арбузы детям на улице. Он только что вышел из следственной тюрьмы. Это был Питирим Сорокин.

Он вошёл в свою комнату. Она была пуста. Сквозняк гонял по половицам обрывки бумаг. Ни книг, ни рукописей не было.

Он по памяти написал "Систему социологии" (два тома) и "Общедоступный учебник социологии" — и выпустил их в Ярославле в дни белого мятежа, который сам же организовал.

Профессор Петроградского университета Питирим Александрович Сорокин был личным секретарём премьер-министра Керенского.

Его дед был зырянским шаманом.

В ЧК застрелили его друга, тоже социолога, Петра Зепалова. Сорокин, сидевший в соседней камере, остался жив — непонятно, почему.

Учёный посвятил "Систему социологии" памяти Петра Зепалова.

Потом он двинулся на север — бунтовать Архангельск.

РЕФЛЕКСИЯ

Пишу, как всегда, в электричке. Как всегда, тоскую по России. Ощущаю, как счастье, иллюзию ночного поезда: кажется, что движемся назад — стремительно, преодолевая время. Это чувство переполняет меня неизъяснимо — ни в чем я не нуждаюсь так, как в нем.

Люди живут насыщенной серятиной, — сказал отец Александр Мень.

Хочется не захлебнуться.

Иллюзии интересны тем, что они суть факты духовного мира, и этот способ бытия сообщает им конструктивный характер.

ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Утренний город окутан был туманом. Сквозь молочно-серую его пелену проступали острые, как морские скалы, крыши домов.

Что это со мной? Отчего так тяжело на душе, словно я всю ночь, не переставая, курил трубку?

Есенин вышел из гостиницы и завернул за угол. Его пугали безлюдные площади чужого белоглазого города, Он бежал сюда, чтобы забыться, бежал от самого себя, заранее зная, что это невозможно и мир обречён.

В таких состояниях нельзя садиться за руль, ходить по канату, разговаривать с незнакомыми, выступать публично.

В ушах звенел его же собственный истошный визг: — Айседора, ты дура!

И звон стоял посуды и зеркал в дорогом, приличном, коврами устланном отёле "Берлинер".

И шёпот Клюева подзуживал:

— Зря, Серёжа, Изадорку-то бросил — хорошая баба, богатая. Сапоги б мне справила...

— Ничего, Коля, — утешал Есенин, — будут тебе сапоги…

А Клюев сладким петушиным голоском, заглядывая в донья глаз да гладя Сереженьку по стылым пальцам, все убеждал:

— А поедем мы, Сереженька, во северны края, на бело озеро, на остров Валаам, ко обрядцам да скобцам. Поживём в скиту сосновом, в братской обители — тихой пристани. Стоит остров середь озера, а на нем — чудо-город-монастырь. А и сядем мы с Сереженькой за веслицы кленовы, в дубовой челнок, да и поплывём невемо куда. Хорошо!..

И завёл своё: о Божьей Матери Владимирской, о Пирогощей, о Спасе Ярое Око.

И глядел из угла, не мигая, угрюмый мужицкий Бог.

Надо честно прожить этот период и дойти до конца пропасти.

— Вот ты, Серёжа, хорошую вещь написал... — Клюев пальцы распростёр, припоминая: — "Чёрный человек, чёрный человек..."

— "Чёрный-чёрный — на кровать ко мне садится", — угрюмо промычал Есенин, подпаливая папиросу.

— "Чёрный человек спать не даёт мне всю ночь", — продолжал Клюев. — Великая вещь, — сказал он без всякого восторга, а скорее с хозяйственным оглядом. — Всемирного будет прославления вещь. Вот только я чего, Серёжа, думаю: ну, как её в Африке пожелают перевесть? Что будет? Ведь для них чёрный человек — не страшен: они сами чёрные. — (Клюев истово перекрестился: "Прости, Господи, душу мою грешную, ежели чего не так сказал. Помилуй грешного аза. Аминь.") — Как тогда?

— А ведь и вправду... — Есенин занедоумевал.

— Может, подходяще будет: "Белый человек"? — поинтересовался Клюев.