Я знаю людей, которых он вытащил из петли. Может быть, буквально. Знаю тех, кого он не спас — но они не хотели, не верили ему.
Разумеется, не следует отца Александра обожествлять, делать из него кумира. Да это было бы и не в его духе. Но он мог бы сказать, вслед за апостолом Павлом: "Не я живу, но живёт во мне Христос".
Я спрашивал его, где (на чьей стороне) был Бог в минувшей войне. Он отвечал, что, скорее всего, Бог был сверху. Его дядя служил в финскую кампанию в Красной армии, а дядин кузен — по ту сторону линии фронта — в финской, где и погиб...
Александр Мень давал точный политический прогноз. И когда очередной раз умирал наш очередной правитель, я ехал к отцу Александру, спрашивать: что будет? Его предвидения в точности оправдались.
Он старался гасить страсти, примирять враждующие стороны. И как-то, в тяжёлом конфликте, неожиданно для всех спросил: "Кто поставил меня судить вас?"
При всем своём экуменизме он был отчётливо русским православным христианином. Но было тонкое отличие его от советских попов. Он восходил к началу века, к русскому религиозному ренессансу, к эпохе Флоренского, Булгакова, Мережковского, Бердяева, к Церкви, ушедшей в катакомбы.
Чем была бы страна без него? Или если бы он избрал иной путь?
Был человек, прошёл по земле, и следы его источают тонкий, животворящий аромат.
ЦВЕТОК ЛОГОСА
Как-то, по случаю дня его рождения, я сказал отцу Александру Меню:
— Вы украсили собой Москву, а может быть, и страну, как некий экзотический цветок.
Далее следовали совсем не обязательные слова о цветке, таинственным образом меняющем лицо земли, — которые, впрочем, оказались пророческими.
Но и отец Александр тогда предрёк мне дар музыкального сочинительства, которым я в те дни бездумно пренебрегал, мечтая о литературе.
Я знал, что литература — игра, причём игра азартная, а искусство чтения так же необходимо, как искусство письма. И то, и другое — искусство жить в том измерении бытия, где фактом является сознание, дух — в чистом виде, а не как глазок фотокамеры. Не вторая, а, может быть, третья сигнальная система, уводящая в лабиринты неведомого. Этот мир прорывался ко мне снами, опасными фразами в журналистском блокноте. Гонорары в тот период были разными: три года, семь лет... Так измеряется область свободы.
В детстве я очень любил читать. До такой степени, что читал всюду и везде, как гоголевский Петрушка, чем весьма огорчал своих родителей. Они предпочитали, чтобы я упражнялся в игре на скрипке. Что я и делал: ставил у себя в комнате на нотный пульт (подарок Марии Моисеевны — деревянный чёрный пюпитр с любовно вырезанным на поверхности доски двуглавым лебедем-лирой; тамбовское музыкальное училище, кстати, тоже было в форме лиры — творение русского модерна) "краснокожую книжицу" Даниэля Дефо и часами пилил этюды Шрадика — благо, делать это можно было автоматически, одними пальцами, почти без участия сознания, услаждая благоговейный слух родителей, вполголоса переговаривающихся на кухне.
У родителей моих была "Библиотека приключений", купленная, собственно, для меня. Но Мария Моисеевна, заметив острым оком страсть мою к чтению, связала её с неуспехами на скрипке, при несомненном для неё таланте, и потребовала навести здесь порядок. Что родители и сделали, заперев книги в стеклянно-деревянный шкаф.
("Господа, — сказал однажды на заседании британского парламента сэр Бойль Рош. — Не будучи птицей, я не мог быть в двух местах одновременно.") Но я выуживал их тайно, по одной и жил одновременно в двух мирах: реальном и книжном.
И вот однажды, в предисловии Майн Рида к "Квартеронке", я обнаружил поразившие меня слова: "Читатель! Перед тобой роман, и ничего более. Не считай автора книги её героем".
В общем-то я и до того догадывался, что Джимми Хокинс — совсем не Роберт Льюис Стивенсон. Смущала позиция рассказчика — от первого лица. Но автор и читатель были в молчаливом сговоре между собой и эту деликатную сторону дела просто не обсуждали — как не вдумываются дамы и кавалеры в то, что, как сказала чеховская старая дева, "под одеждой они все равно голые ".
Опыт поэзии был другим. Гумилёв и вправду воевал, охотился на львов, влюблялся, плавал по морям и был расстрелян большевиками как белый заговорщик. Есенин "по жизни" буянил и пил. Маяковский...
Но откровение Майн Рида сыграло роковую роль. Поняв, что литература — враньё, я потерял к ней интерес, занявшись журналистикой, которая на поверку тоже оказалась враньём.
Преимущество живой жизни очевидно — человек осуществляет её как ценность и судьбу. В ней остаётся много скрытого от проницания человеческим взором, даже если он оснащён опытом и средствами культуры. Она есть живой поток, существующий вне и независимо от человека, прошлым и будущим своим упираясь в бесконечность, со всей очевидностью превосходящую конечность человеческого существования.
Даже телевидение, которое, как зрелище или как источник информации, -ставят в один ряд с восприятием живой натуральной действительности, — целиком рационально. В нем не остаётся ничего не сотворённого человеком. И в этом — его неистинность. Именно в этом, а не в недостаточной похожести движущихся картин на реальные объекты. Тоска по истине более высокого порядка, чем элементарная поверхностная реальность, "слизываемая" камерой с мира, освоенного опытом культуры, — вот что лежит у метафизических корней не всегда осознаваемого, иррационального протеста живого человека против действительности, препарированной экраном массовых коммуникаций, против жизни-обмана, жизни-бегства от жизни с её проблемами и нашей ответственностью за них.
История человечества может в некотором смысле пониматься как движение от хаоса к порядку, от бессодержательного — к информационному; хаос, как известно, более вероятен, чем организованность, но усилия человечества противостоят ему. В извечном противостоянии хаоса и космоса человеческое мышление и сознание оказывается способным менять это соотношение, вырывая у небытия, вызывая из него новые сущности и смыслы и делая их принадлежностью космоса. Каждая новая симфония или книга, обретая бытие, уже не принадлежит холодной бездне хаотической неопределённости небытия.
Творчество — "такая область деятельности человечества, где наиболее остро проявляется организующий и созидающий Логос (энтропия), который противопоставляется Хаосу — беспорядку, разрушению (энтропии)". Эта идея Павла Флоренского была разработана им задолго до того, как стала одним из основных положений теории информации. Борис Пастернак осмысливал историю как установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и её будущему преодолению. Для этого, говорил он, открывают „математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии. История — вторая вселенная, воздвигаемая человечеством в ответ на явление смерти с помощью явлений времени и памяти. Творчество есть преодоление хаоса Логосом, преодоление смерти жизнью.
Любимым героем Марии Моисеевны был Алексей Стаханов — рабочий-энтузиаст, все время перевыполнявший план.
— Вот так же и ты, — наставляла она лентяев. — Задали тебе, допустим, четыре упражнения — а ты выучи шесть!
Ей очень нравились Ван Клиберн и Хрущёв.
Большой палец левой руки, нагло выпиравший из-под скрипичного грифа, учительница сравнивала с Гитлером.
Волосы она укладывала короной, по моде того времени.
Их-за детских, очень ранних табу я стеснялся проситься в уборную, предпочитая терпеть и скрывать столь низменные побуждения плоти. Я трепетал перед музой музыки, чей ястребиный профиль был откровенно неземным. И сознаться в том, что мне хочется пи-пи, я отказался бы даже под дулом пистолета.
Легко проникнув в смысл моих мучительных топтаний, богиня молча отобрала у меня смычок и скрипку, положила их на рояль, взяла меня за руку и решительно повлекла в конец полутёмного коридора, где за витой чугунной лестницей таился эзотерический учительский туалет.
