— Но этого мало! Ибо человек смертен, и какой смысл в этой оформляющей мир деятельности сознания, когда забвение поглотит все, и сыновьям заново придётся постигать то, что уже открыто умершими?

— В этом видится дурная бесконечность, пугающая бессмысленность, обращающая в ничто личное существование каждого...

— В письменной культуре (я употребляю это понятие в расширенном смысле — включая изображения) было спасение. Опыт и знание передавались изустно, но одновременно делались уже изображения, которые оставались после своего создателя. Человечество было обречено на письменность — иначе невозможно было сохранить культуру.

— Строго говоря, не было насущной необходимости рисовать на стенах пещер.

— Она кроется в глубинном, интуитивно постигаемом, неодолимом стремлении вывести себя (и даже не только себя лично, но и сознание всего рода) из мертвящего потока времени, в противлении смертоносным законам природы. Письменность началась с того, что человек провёл палочкой или углём черту на плоскости — оставил след, память (хотя бы об этом своём действии). В китайской культуре существует понятие о памяти, как тени, и белом забвении. Белое означает одновременно смерть, забвение и пустоту. (Пустота, понимаемая как прозрачность, в которой нет ничего. Прозрачность — зримое выражение пустоты). Чёрное же есть символ графической определённости предмета и его способности быть запечатлённым в памяти.

— Сократ презирал письменность.

— Однако же мы знаем о нем благодаря его верному ученику Платону, не только не презиравшему её, но и преуспевшему в этом деле.

МАРШ

"В борьбе за народное дело... " — взрыднули трубы за окном.

Привалясь спиной к уютному кафелю печи, Катя шнуровала высокие ботинки-"коты".

Она оправила на выпушке пальто алый, вошедший в нынешнюю моду бант, глянулась в зеркало, сумеречно мерцавшее в прихожей, сделала себе воздушный поцелуй и скользнула в подъезд, а там, отчечетив ступеньки этажей, — Литейным на Невский.

Оркестр ушёл на полверсты вперёд. Хоронили жертвы революции. Их было числом около сорока.

Слезы, светлые, радужные, как отменённые теперь императорские флаги, навернулись на Катины глаза.

— Николай Степанович! — закричала она вдруг, замахав рукою в замшевой перчатке.

По тротуару, в расстёгнутой шинели, глядя прямо перед собой, не замечая её, шёл Гумилёв.

ОБВАЛ

— Зло совершило прорыв в мир.

— Оно и раньше прорывалось — войнами, революциями, разбоем,, насилием властей...

— Но тут оно прямо-таки обвалилось в мир, рухнуло на него. Никогда ещё мир не знал столь истребительной войны, как первая империалистическая.

— Я думаю, что во всем виноват тот французский инженер, который изобрёл колючую проволоку.

— Чудовищная дальнобойность артиллерии и убойная сила нарезного огнестрельного оружия сделала бессмысленными латы и кольчуги. Обороняющиеся войска стали закапываться в землю. Оставалось преимущество атакующей кавалерии. Против неё был придуман пулемёт.

— И — та самая колючая проволока, которая первоначально, надо полагать, создавалась для сельскохозяйственных нужд — оцеплять загоны для скота.

— Пулемёт сделал невозможной и атаку пешей колонной, вышибая за рядом ряд солдат. Атакующие поползли. Война сделалась позиционной. Окопавшиеся, загородившиеся колючей проволокой войска стали выкуривать газами, вышибать разрывными снарядами и взрывами авиабомб, расстреливать с аэропланов. На колючку попёрли танки. Тогда возникли минные поля — как против вражеских кораблей. Армия зарылась в землю.

— Флот начал прятаться под воду — возникли субмарины. Бою флотов — рыцарскому турниру — противопоставлены были торпеды и взрывы глубинных бомб. Неприятеля стало нужно уже не сразить, не покорить, а — извести, истребить. Встарь уходили абордажи, штыковые атаки, фехтовальные поединки конников.

—. Когда противник далеко — лица не разглядеть, он перестаёт быть личностью, судьбой. Он, собственно, перестаёт тебя интересовать.

— И не стало милосердия, ибо злоба закипала — когда рядом, после разрыва снаряда — груда кишащих кишок, разбрызганные по земле мозги — а это был твой товарищ. А вон там, на дереве, висит нога. Твоя?.. Сердца солдат переполняла злоба.

— Зло множилось на всех фронтах. С его запасом они уходили домой — готовые на все.

— Враг словно ждал: кто первым рухнет? Кого захлестнёт стихия тьмы? И рухнула Россия — круговой порукой зла, увлекая за собой весь мир.

ФЕВРАЛЬСКАЯ ЛАЗУРЬ

  — Свобода, свобода, слава Тебе, Господи! — купец в распахнутой бобровой шубе, с алым бантом на шапке христосовался с подвыпившим мастеровым.

(Мы чувствуем себя как-то очень торжественно — как перед смертью, как моряки на тонущем военном корабле, надевающие лучшие одежды. Какая-то светлая, тихо-радостная обречённость.)

И это была Россия — пьяная, ошалевшая от счастья, наивная, резвая, святая, обречённая на смерть и предсмертные муки, простодушно щедрая на ласку и гнев, сгубившая себя на взлёте, как уточкинский аэроплан, — правду о которой в тот смутно солнечный, до обидного, до ангинной боли в горле звенящий, ликующий день знал один Гумилёв.

УТРО ВОЖДЯ

Русскую революцию Ленин проспал.

Слышали бы стены Смольного, Зимнего или дворца царской пассии Кшесинской, как матерился он в то мартовское утро в Цюрихе, раскрыв и перешарив ворох утренних газет, как нервно пил пиво в дремотном кафе, как в бессильной ярости бродил между урн и деревьев парка, как стучал кулаком по скамейке, твердя: "Суки... Опередили!" Как кинулся собирать чемодан, как снимал партийную кассу. Надюше нагрубил.

И неотвязно, назойливо вылезал из задворков памяти тот нелепый арест в Галиции в самом начале войны (шла охота на русских подданных) полевой жандармерией австрийцев.

Недельку пришлось провести в неуютной, пахнущей клозетом и плесенью кутузке, пока не предстал, хлопотами местных социалистов, перед шефом жандармов.

Шеф был усат, похмелен и по-швабски груб.

На великолепном берлинском диалекте, усвоенном от матушки, Ленин потребовал объяснений.

Шеф стукнул костлявым прусским кулаком по казённому столу и предъявил обвинение в шпионаже в пользу русского правительства, выслушав которое, Ильич заливисто расхохотался.

Ему был подан стакан воды.

Ульянов выпил воду залпом, после чего сделал следующее заявление:

— Меня обвиняют в шпионаже в пользу России. Нельзя придумать ничего смехотворнее подобного обвинения. Кто, как не мы, большевики, разлагаем русскую армию на фронтах, призывая солдат не исполнять приказы командиров, бросать окопы и уходить домой? Кто, как не мы, большевики, подрываем военную промышленность России, организуя забастовки на заводах, беспорядки и саботаж? Кто, как не мы, большевики, средствами прессы, устной агитацией, повседневной работой в массах влияем на общественное мнение России, склоняя его к желательности и даже неизбежности австро-германской победы? Кто, как не мы, большевики, препятствуем снабжению русской армии и населения городов продовольствием, побуждая крестьян уничтожать помещичьи экономии — основной источник сельской товарной продукции? Результаты не замедлят себя показать: армия деморализована, фронт расползается по швам, оружейные заводы простаивают, в городах возникают голодные бунты, а русская общественность убеждена в необходимости и даже полезности военного поражения России. И меня обвиняют в антиавстрийской, антигерманской деятельности! Не мешайте нам работать, и я гарантирую падение нынешнего, враждебного Габсбургам русского режима через пару лет. Дайте нам взять власть — и Россия, поправ все союзнические обязательства, пойдёт на самые унизительные, самые постыдные уступки ради сепаратного мира с державами Тройственного союза.