Ещё они с его другом Толиком Бормотовым выясняли вопрос, почему член всегда свисает в левую штанину. По теории Толи Бормотова, предки человека ходили без штанов, и, когда они гнались за мамонтом, то в правой руке сжимали дротик, потрясая им (откуда и произошла фамилия Шекспира — Потрясатель Копья), и чтобы член, болтаясь, не путался под ногами, его держали при этом в левой руке. Позднее ориентированность члена влево стала наследственной.
Гера Шуцман любил материться в сортире, когда Миша Смоляник оставался с бабой наедине в своей комнате. Герин голос гулко бился об унитаз, придавая любви студентов особую пикантность.
Когда Миша наутро укорял его, Гера всякий раз делал большие глаза и говорил:
— Откуда я знал, старик? Надо было предупреждать. Ты в следующий раз повесь на дверь записку: "Я с бабой"— и все.
На дверь туалета Гера привинтил упёртую им в бытность проводником вагонную табличку: "Во время стоянки пользоваться туалетом воспрещается", — содержавшую, в контексте мужского студенческого общежития, всем понятный намёк на эрекцию.
Гера был членом КПСС. Студент-старшекурсник объяснял это так:
— Фашистской партии у нас нет — вот он и вступил в коммунистическую.
О Шуцмане говорили, что он — единственный в мире еврей, напрочь лишённый интеллекта. Бывший матрос, боксёр, редкостный грубиян, он был широкогруд и широкоплеч, высок ростом, густо покрыт орангутанговой шерстью.
— Все: решил я не пить, не курить и с дамами дел больше не иметь, — заявил, проходя с чайником по коридору, заросший щетиной Федя Карпов.
— Нельзя, — остерёг Гера Шуцман. — Дамы узнают — морду набьют.
Однажды студентка Валя долго стучалась в запертую дверь мужского блока — хотела попросить конспект. Наконец дверь отворилась и на пороге предстал Шуцман, совершенно голый, окутанный клубами пара. Нимало не смутившись, он осведомился, что ей нужно, и, как истинный джентльмен, предложил войти.
У Геры было любимое выражение:
— Вот такой женщине я бы отдался.
На четвёртом курсе он сдружился с советским корейцем Серёжей Ке, который тоже был боксёром. Они развлекались тем, что в два часа ночи пели дуэтом, в сопровождении двух гитар, распахнув настежь окна, "Тройку", каждый в своей комнате: один на двенадцатом этаже, а другой — на четырнадцатом.
Шуцман уверял всех, что его отец — советский шпион, живущий в Западной Германии.
Отношение к личным драмам было у него житейским:
— А что? Жопа об жопу — и разошлись.
На старших курсах он долго подбирал себе невесту, все колебался в выборе между двух- и трехкомнатной квартирой. Наконец решился на трехкомнатный вариант, слегка прогадав при этом с фамилией жены, которую он взял взамен своей собственной. Звучала она все-таки по-еврейски, но была предпочтительнее, ибо содержала и некоторый намёк на Прибалтику.
— Даже такой идиот, как Шуцман,.. — так говорили у нас на факультете.
...В комнату вошёл Детинин — мужественный, с ёжиком серых волос, стальным взглядом и крепкой челюстью американского актёра, исполнявшего роль Спартака в только что прошедшем широкоэкранном боевике. Его чело омрачала мысль, которую он тщетно пытался отогнать от себя. Троекратно извинившись перед всеми, он обратился к Морковьеву, начав издалека:
— У Чехова в записных книжках есть рассказ про одного старика, у которого была большая борода. Однажды его спросили: когда он спит, куда кладёт бороду — под одеяло или поверх него? Старик не мог вспомнить. А когда лёг спать, положил бороду поверх одеяла — неудобно. Сунул под одеяло — тоже неудобно. Ворочался он, ворочался всю ночь — а наутро встал и сбрил бороду. Вот и у меня к тебе, Юра, похожий вопрос: ты, когда на унитаз садишься, конец на круг кладёшь или опускаешь вниз?
— Опускаю, — твёрдо ответил несколько растерявшийся Морковьев. Детинин задумался:
— Почему же тогда круг в этом месте все время мокрый?..
После чего, откланявшись, галантно удалился.
Комсорг Паша Куяров прославился на английском. Ему попалось в тексте слово "job" (работа). Паша читает:
— "Жоп".
— Comrade Kouyaroff! — в ужасе воскликнула преподавательница.
— I'm sorry. "Иоб", — поправился Куяров.
По ночам перед экзаменами устраивали коллоквиумы: кто что читал — ибо одолеть всю гору программной западной и нашей литературы, да ещё в последнюю, решающую ночь одному человеку было не по силам.
(Помню, именно тогда я поклялся, если стану когда-нибудь писателем, писать как можно короче — чтоб не мучить бедных студентов.)
В ночных консультациях участвовали все расы и народы. Содержание необъятной русской классики многие из нас узнавали в обратном переводе из уст африканцев, читавших её по-французски в сокращённом изложении.
Но порой дайджест был уж через чур дайджестом. Так, непобедимому футболисту из Ботсваны попался на экзамене роман Чернышевского "Что делать?". Он пересказал его так:
— Жила-была Вера Павловна. Она не умела читать и писать. Потом пришёл Рахметов. Он научил её читать и писать, — за что получил свой заслуженный "трояк", который носил ещё одно — утешительно-эвфемическсе наименование: "государственная отметка .
Дипломы детям тропических широт выдавали роскошные, как ресторанные меню, — со званием магистра искусств (Master of Arts).
Наши завистники так и говорили:
— Вон магистры пошли...
Замдекана по хозчасти Ада Леонидовна, виртуозно бравшая взятки, задумчиво глядела на девицу, приехавшую к нам учиться из знойных изысканных стран, прикидывая, куда бы её заселить. Жора Газарян, работавший в интерсекторе, наклонился к могучему, украшенному голубым брильянтом уху квартироначальницы и громким шёпотом произнёс волшебное слово "спецкафедра", означавшее некоторую причастность миндалеокой смуглянки к шпионским интересам нашей родины на её дальних заморских рубежах, а значит, и полагавшуюся по статусу комнату-"одиночку" в украшенной золочёным шпилем "высотке". Ада мигом выписала ордер.
Танька Замахова потом жутко бранилась, жалуясь приятелям на поселившуюся с ней в одном блоке первокурсницу-"туземку", которая никак не могла приучиться правильно пользоваться туалетом.
— Там все "французы" собрались, — рассказывал Куяров. — Ну, кто во Францию вместе ездили. Это были отборные стукачи, вроде него самого.
...Войдя в комнату, я застал спавшего на диване человека. Он спал беспокойно, весь съёжившись и натянув край байкового общежитского одеяла на голову. Он внезапно проснулся, откинув одеяло от сонного лица с воспалёнными глазами, и, протирая их (волосы при этом путаным пучком-торчком торчали во все стороны), изумлённо спросил, кто я такой.
Лицо его было мне полузнакомо. Потом я вспомнил: это был Слава Брусилов :— круглый отличник с предыдущего, уже выпущенного курса. Мы скоро объяснились. Слава вернулся из Египта, и его подселили ко мне, пообещав, что он будет жить один (ну да, я же чуть не уехал в Южный Йемен!). А теперь, коли я не уехал, нам предстояло жить вдвоём.
Слава обнаружил трезвость и твёрдость суждений, рассказывая о войне, о лени и трусости наших доблестных союзников по синайской кампании. Я понял тогда, не осознав, а теперь вспомнил, как много значит правда, как преображает она скованного и закомплексованного страхом и демагогическими лозунгами советского человека.
Сертификаты, полученные за участие в иудейской войне, Брусилов бездумно тратил на сигареты "Уинстон" и "Салем", которые блоками носил в общагу. Его невеста Аля, аспирантка биофака, притаскивала спирт, я — апельсины и шоколад, и мы пировали втроём ясными зимними вечерами.
Помню, как Аля билась в истерике после выборов, повторяя: "Я не хочу жить в этой фашистской стране! — а мы с Брусиловым, как могли, успокаивали её, и подносили спирт, и она пила его, разведённый наполовину, звеня зубами по краю тонкого стакана.
