Когда он вошёл туда, то нашёл всё собравшееся там общество в состоянии сумасшедшего возбуждения, которое могло быть вызвано влиянием лишь огненного бургундского и тяжёлого английского пива. Комната, в которой находился ещё крытый скатертью стол с разбитыми стаканами и бутылками, была переполнена табачным дымом. Пётр Фёдорович сидел в расстёгнутом мундире в кресле рядом с графиней Елизаветой Романовной Воронцовой и прижимался головой к её плечу: кругом их в наполовину почтительных, наполовину дерзких позах стояли офицеры голштинской гвардии и дежурства.
Мрачный взгляд Петра Фёдоровича остановился на Бломштедте, и он вскрикнул глухим, неверным голосом:
— А, это — вы! Вы заслуживаете наказания, но я не могу забыть, что вы мне — друг, совсем особенный друг, и потому я прощаю вас. Подойдите сюда! Романовна будет распределять знаки отличия тем, кто будет состоять при её дворе, когда она станет императрицей и когда мне удастся найти предлог, чтобы удалить мою коварную Екатерину в Германию или заточить её в монастырь… Посмотри на него, Романовна, не правда ли, он недурён? Тебе не найти себе лучшего обер-гофмейстера, если только, — продолжал он, дружески подмигивая молодому человеку, — я не предпочту удержать его для себя. Что мне в этих пустоголовых генералах? Я его самого сделаю генералом; он с радостью рядом со мной пойдёт в поход на Шлезвиг, лучшую часть которого отняли у меня; он поможет мне разбить этих бесстыжих датчан; да, да, так и будет сделано; я устрою это завтра же и дам ему пост, которым он останется доволен.
Лицо Бломштедта было так бледно, серьёзно и мрачно, что Воронцова не выказала склонности поддерживать шутку далее, а Пётр Фёдорович, вспомнив о своём намерении идти походом на Данию, настолько углубился в мысли об этом, что забыл и думать о будущих придворных штатах своей возлюбленной. Он горячо громил датского короля, строил всевозможные необычайные планы, чтобы атаковать своего злейшего врага и с суши, и с моря; при этом он пил кружку за кружкой английское пиво, так что спустя короткое время его мысли спутались, и он без сознания опустился в объятия графини. Были позваны лакеи, и с их помощью император был перенесён в свою спальню и уложен на кровать, возле которой уселась на стуле Воронцова, с тем, чтобы наблюдать за неспокойным сном своего повелителя.
Все бывшие в комнате разошлись.
Генерал Гудович подошёл к Бломштедту.
— Мне кажется, вы любите вашего герцога, барон, — печально и серьёзно проговорил он. — Что, по вашему мнению, можно сделать, чтобы уничтожить его несчастное пристрастие к вину и удержать его от более глубокого падения?
— По-моему, средство одно, — ответил Бломштедт, — это сказать ему правду и наблюдать, чтобы его враги не использовали для своих выгод его слабость.
— И вы готовы выполнить это? Хватит ли у вас мужества сказать ему правду? Я — русский, — продолжал генерал, — и не люблю немцев, но я стану вашим другом навеки, если вы поможете мне поднять нашего несчастного монарха и охранить его от гибели.
— Положитесь на меня, — серьёзно и торжественно произнёс Бломштедт, — я скажу ему всю правду и предам в его руки врагов, кем бы эти враги ни были.
Русский и немец, которых соединила любовь к своему шатко стоявшему на высотах власти и могущества повелителю, пожали друг другу руки и молча, с печальными лицами, направились по своим квартирам.
Рано-рано утром следующего дня Бломштедт явился к императору. Последний, несмотря на вчерашнюю дикую вакханалию, встал тоже рано и сидел теперь в своей комнате, правда, с бледным и напряжённым лицом, одетый в свой голштинский мундир с лентой Чёрного Орла на груди. Он склонился теперь с фельдмаршалом Минихом и генералом Гудовичем над огромной, разложенной пред ними на столе картой.
Гудович делал новые возражения против этой войны с Данией, фельдмаршал Миних тоже задумчиво качал головой; но император заявил своим собеседникам, что этот вопрос уже решён им, что ничто не удержит его от мести Дании за нанесённое его чести оскорбление, и что он не требует от них ничего, кроме их веского слова относительно способов приведения в исполнение его планов.
В то время как вошёл Бломштедт, Гудович сидел молча, с мрачным выражением лица, а фельдмаршал в ясных и точных выражениях доказывал, что в случае объявления войны сильная русская армия должна выступить против Дании из Голштинии, а русский флот должен угрожать берегам Дании, чтобы разделить таким путём датские силы.
Пётр Фёдорович сердечно приветствовал Бломштедта и пригласил его принять участие в совещании по вопросу об освобождении его отечества от цепких лап датского правительства. Хотя молодой человек, как голштинец родом, тоже был полон ненависти к Дании, тем не менее, оставаясь верным обещанию, данному генералу Гудовичу, он не упустил случая указать императору на то неудовольствие, которое такая война возбудила бы во всех кругах русской империи; но Пётр Фёдорович гневно воскликнул:
— Как только нужно указать мне на препятствия и неприятности, мне говорят о русском народе; но я знаю, что русский народ любит меня и, конечно, никогда не захочет пожертвовать честью своего императора ради этого ничтожного датского короля. Но я знаю, — продолжал он со всё возрастающим волнением, — откуда идут все противодействия: это моя жена повсюду возбуждает противодействие моим планам, это она делает мне врагов своими тайными, подлыми происками. Она хочет говорить о России? Что за дело до России ей, немке? Если бы она думала о своих обязанностях, она должна была бы считать мою честь своей собственной и, подобно мне, стремиться к освобождению немецких земель от владычества Дании. Ни слова больше! Продолжайте, граф Миних! Я не хочу слушать дальше ничего, кроме плана кампании, которая откроется через несколько недель.
— Этот план я уже изложил вам, ваше императорское величество, — произнёс Миних, между тем как Бломштедт обменялся с Гудовичем грустным взглядом. — Но плана этого недостаточно. Ваше императорское величество! Вспомните слова Монтекуккули:[20] «Для войны необходимы три вещи: деньги, деньги и деньги». Мне кажется, финансы вашего императорского величества не в состоянии вынести такую войну, которая будет вестись на воде и на суше.
Пётр Фёдорович засмеялся и с довольным видом потёр себе руки:
— Дорогой фельдмаршал, вы — величайший из моих генералов, и всё-таки вы упомянули лишь сейчас про вещь, о которой я подумал уже давным-давно.
Миних удивлённо поднял на него взор.
— Да, да, — гордо произнёс Пётр Фёдорович, — моя касса пуста, но в России есть ещё другие кассы, переполненные до краёв. Это — кассы церквей и монастырей; попы и монахи на этот раз будут не только молиться за успех оружия своего императора; нет, они должны будут кормить и оплачивать мои армии и флот; я слегка пощупаю их кассы, и думаю, что наверное найду в них тройное средство Монтекуккули для ведения войны.
Гудович испуганно вскочил со стула.
— Ради Бога, ваше императорское величество, — воскликнул он, — что вы задумали? Заклинаю вас обдумать этот вопрос, прежде чем приступить к его выполнению.
— Тут нечего обдумывать, — возразил император, — решение принято, удар нанесён! Да, все думают, что во мне нет и намёка на дух и волю великого императора, имя которого я ношу; но на этот раз я поступил по его примеру. Указ издан; я обделал это с одним Воронцовым, и в деньгах у нас недостатка не будет.
— Указ издан? — воскликнул Гудович, между тем как и Миних взглянул совсем перепуганный на императора. — Подумайте только, ваше императорское величество! Ведь он вызовет смертельную вражду к вам со стороны церкви; высший представитель духовенства запротестует.
— Он и протестовал уже, — со сверкающими глазами возразил Пётр Фёдорович, — и я ответил ему так, как следует отвечать зазнавшемуся попу: я отправил его в Новгород, и в данный момент он путешествует туда под конвоем кирасиров.
— Боже мой, Боже мой! — воскликнул Гудович. — Тогда всё потеряно; войска недовольны походом в Данию; все священники поднимутся, как один, против вас, ваше императорское величество!.. Где же вы найдёте поддержку своему трону?
