Бломштедт шёл по берегу Невы, затем повернул к гостинице Евреинова и стал переходить через улицу, направляясь к освещённому двумя фонарями подъезду. В то время как он ещё находился в тени, дверь гостиницы раскрылась, и на пороге показалась женская фигура, плотно закутанная в плащ, с накинутым на голову капюшоном. Она одно мгновение простояла неподвижно, озираясь кругом, как бы боясь, что за ней будут следить, затем затворила дверь и быстрыми и мелкими шагами пошла вдоль улицы.
Бломштедт при виде этой фигуры застыл на месте, так как, несмотря на то, что под капюшоном он и не мог рассмотреть лицо женщины, он всё же узнал тёмно-синий, опушённый куньим мехом, плащ Мариетты, который она часто надевала, выходя вместе с ним. Кроме того, лёгкие, грациозные шаги и движения женщины не оставляли в нём никакого сомнения. Во всём Петербурге не было других подобных ножек, которые, едва касаясь земли, несли свою обладательницу вперёд. Никому другому не могли также принадлежать и эти грациозные, гибкие и вместе с тем сильные движения. Прелестная фигура этой женщины отлично обрисовывалась, несмотря на широкие складки плаща. Взор молодого человека омрачился, все мучившие его пред тем мысли и чувства уступили место глубокой горечи и ревности, которые внезапно охватили всю его душу.
Первое мгновение он был совершенно ошеломлён, но затем он быстро оправился и поспешил вслед за удалявшейся фигурой, которая уже вышла из пространства, освещённого фонарями гостиницы. Теперь она была видна лишь тогда, когда проходила мимо других фонарей. Держась по возможности в тени, барон шёл очень скоро и через несколько времени оказался на таком расстоянии от женщины, что ей уже было невозможно ускользнуть от него. Он надвинул на глаза шапку и поднял воротник, но эта предосторожность была излишняя, так как Мариетта, если только это была она, ни разу не оборачивалась; казалось, она ни одну секунду не думала о возможности подобного выслеживания и была уверена, что Бломштедт находится во дворце, так как там было большое придворное торжество. Женщина шла всё быстрее и быстрее по глухим улицам города, освещённым гораздо хуже набережной Невы. С прерывающимся дыханием и сильно бьющимся сердцем следовал за ней Бломштедт до тех пор, пока она, перебежав через площадь пред казармами Преображенского полка, не скрылась в воротах этого огромного здания, сказав предварительно несколько слов стоявшему пред входом часовому.
Бломштедт хотел последовать за ней, но часовой двинулся к нему навстречу и приставил свой штык к его груди.
— Лозунг? — сказал он, подозрительно глядя на человека в надвинутой на лицо шапке.
— Я хочу пройти к одному офицеру, — недовольно проговорил Бломштедт, но часовой, не отнимая своего штыка от его груди, ответил ему, что без лозунга никто не смеет пройти в казармы.
Молодой человек уже хотел распахнуть свой плащ, чтобы показать форму голштинского офицера и затем сказать, что он — камергер его императорского величества, но вовремя вспомнил, что теперь, при Петре III, господствовали такие строгости, каких не было при императрице Елизавете Петровне. Он также опасался того, что, назвав себя, он может дать всему делу опасную огласку, да и, кроме того, даже если бы он проник в казармы, ему было бы почти невозможно найти Мариетту среди многочисленных коридоров и лестниц здания.
— Ну а разве только что прошедшая здесь дама знала лозунг? — спросил он.
— О, — смеясь, сказал солдат, — бабёнок мы не должны принимать во внимание. У господ офицеров часто бывают их возлюбленные, и мы их всегда должны пропускать, если только они скажут, к кому из офицеров идут.
— А к кому прошла та женщина, которую ты только что пропустил? — быстро спросил Бломштедт.
Солдат посмотрел на него ещё недоверчивее, чем раньше, и коротко ответил:
— Это — не моё дело, да и не ваше тоже! Ну, однако, уходите подобру-поздорову, иначе я вас арестую и отправлю в караульню. Стоя на часах, я не имею права разговаривать с первым встречным и отвечать на разные вопросы.
Бломштедт убедился, что здесь он ничего не может поделать. Часовой был прав, а если бы солдат действительно задержал его, то тогда ему пришлось бы потерять всякий след и, кроме того, сам государь посмеялся бы над ним и оправдал бы часового, если бы молодой человек пожаловался на него. Но барон чувствовал, что должен всё-таки расследовать это дело и так или иначе прекратить своё беспокойство. Он хотел вырвать у Мариетты признание во всём, а для этого должен был подождать её выхода из казармы, где она не могла оставаться слишком долго, так как знала, что он может прийти к ней даже в поздний час. Бломштедт отвернулся от солдата, смотревшего на него всё сумрачнее и грознее, и снова перешёл на другую сторону площади и, плотнее закутавшись в плащ, стал ходить взад и вперёд в тени домов. Он не спускал взора с дверей казармы, которые только одни в это время были открыты и ярко освещены двумя фонарями.
Барон недолго занимал свой наблюдательный пост, как вдруг увидел, что из ворот казармы вышел человек, одетый в форму офицера Преображенского полка. Часовой взял на караул, и офицер, тонкая и гибкая фигура которого говорила о молодости, надвинув шляпу на лоб и закутавшись в плащ, перешёл на другую сторону площади и тоже стал прохаживаться в тени домов. Когда он встретил Бломштедта, оба они ещё плотнее закутались в плащи и закрыли свои лица, только их взоры испытующе и гневно устремились друг на друга. Затем офицер прошёл дальше, потом повернул обратно и снова встретил Бломштедта. Последний следовал такой же тактике, и таким образом оба они прохаживались взад и вперёд на расстоянии двадцати шагов друг от друга, напоминая часовых, которые шагали напротив у ворот казармы.
Между тем закутанная женская фигура, которую Бломштедт с такой уверенностью принял за Мариетту, вошла в казарму и поднялась по лестнице, ведшей в спальни солдат и в помещения офицеров. Она с такой уверенностью шла по бесконечным перекрещивающимся коридорам, что не было никакого сомнения в том, что она отлично знает этот путь. Наконец она вошла в большие, ярко освещённые сени, ведшие в один из боковых флигелей; не задумываясь ни на миг, она быстро открыла одну из дверей и как тень исчезла за нею. Пройдя через маленькую, едва освещённую переднюю, она так же уверенно открыла вторую дверь и вошла в большую комнату, убранство которой говорило о том, что она принадлежит офицеру. Стены были украшены всевозможным оружием. Здесь висели старые толедские клинки, немецкие булавы, обоюдоострые средневековые мечи и кривые турецкие сабли, носившие следы кровавых битв. По стенам комнаты стояли широкие диваны, покрытые мягкими тюфяками и закрытые красивыми коврами. Посредине стоял большой стол. На нём лежало несколько книг и карт, на которые бросали свет три восковые свечи, вставленные в железный подсвечник.
В кресле пред столом сидел Григорий Григорьевич Орлов, Он был без мундира; тонкая полотняная рубашка была расстёгнута на его широкой груди; опустив голову на руки, он внимательно изучал карту города Петербурга и его ближайших окрестностей. При лёгком скрипе двери он приподнял голову и вопросительно посмотрел на вошедшую фигуру, узнать которую ему помешал царивший около дверей полумрак. Но вошедшая быстро сбросила плащ — и через секунду у стола стояла ярко освещённая Мариетта.
На ней было широкое платье, слегка перехваченное на бёдрах кушаком. С сияющей улыбкой протянула она молодому человеку руки, с которых соскользнули широкие рукава, и в то же время быстрым движением головы откинула со лба густые локоны.
При виде этого прелестного существа молодой офицер на мгновение как будто почувствовал некоторое замешательство, но затем быстро сложил лежавший пред ним план, вскочил и бросился к ней навстречу. Мариетта в страстном порыве бросилась на его грудь, положила руки на его могучие плечи и с упоением смотрела на него горящими глазами.
— Я не видела тебя целую вечность, — воскликнула она, приподнимаясь на цыпочках, чтобы поцеловать Орлова горячим, долгим поцелуем. — Я так страстно люблю тебя, мой лев!.. Я жажду твоего поцелуя, как увядающий цветок ждёт благодетельного дождя.
