— Чего же мне теперь-то бояться? — удивлённо, с почти высокомерной самоуверенностью спросил Бломштедт. — Великий князь принял меня милостиво и обещал мне свою защиту. Императрица смертельно больна, и скоро мой милостивый повелитель станет самодержцем всероссийским.
— Императрица больна, — тихо, покачивая головой, произнёс Евреинов, — но она может снова выздороветь.
— В это не верит никто во дворце.
— Я слышал, — сказал Евреинов, — что раненные насмерть львы в последний момент пред смертью поднимают лапу для последнего удара, а императрица — нечто большее, чем царь зверей, её рука могущественнее и разит страшнее, чем лапа льва.
— Меня никто ещё не видел, — возразил молодой барон, не желавший так легко расстаться со своей самоуверенностью и гордыми, честолюбивыми мечтами.
— Вы разговаривали с великим князем позади сцены, — продолжал Евреинов, качая головой, как бы поражаясь детской наивностью барона, — и поэтому думаете, что вас никто не видел? Будьте уверены, что тайная полиция знает каждое слово из тех, которыми вы обменялись с его императорским высочеством.
— Невозможно, невозможно! — воскликнул молодой человек. — Там не было никого, кроме меня и… синьоры Мариетты Томазини, — прибавил он, слегка покраснев, — а затем… — Он запнулся, вспомнив о том, что был позже в комнате великого князя, а оттуда его проводил из дворца майор Гудович на глазах всего двора. — Во всяком случае, — продолжал он неуверенным голосом, — меня приняли за актёра и потому не обратили на меня никакого внимания.
— Будьте уверены, — произнёс Евреинов, — что с этого дня каждое ваше движение, каждый вздох будут отмечены в реестрах Тайной канцелярии, и когда императрица выздоровеет, то вас легко могут притянуть к тяжёлому расчёту за каждое неосторожное слово. Делайте вид, будто вы участвовали в спектакле ради шутки и будто вы ищете здесь, в Петербурге, лишь развлечений и удовольствий. Жажду жизни молодой крови вам простят, но простое подозрение по части политики может погубить вас. Актёры собираются сейчас внизу в столовой; идите туда и будьте сколько возможно веселы и беззаботны! Беспечность и легкомыслие — вот оружие, которым только вы можете отвратить грозящие вам опасности. Верьте искренности моего совета! Возможно, что я рискую головой, давая его вам.
Бломштедт почувствовал, что его сердце снова закипает при этих словах хозяина, но, как ни соблазнительна была для него танцовщица, гордость говорила ему о том, что теперь, когда он настолько приблизился к великому князю, когда планы его честолюбия были, казалось, столь близки к исполнению, — ему непристойно опускаться до общества актёров. Осторожность, которую пытался разбудить в нём хозяин дома, обратилась теперь в минуту против последнего. Не подвергается ли он ещё большей опасности, находясь в обществе сборища неизвестных людей достаточно тёмной репутации, которых так легко заподозрить в чём-либо преступном, чем сидя в этой комнате? Разве не могло быть передано полиции в искажённом виде какое-либо необдуманное слово? Кроме того, в его душе снова шевельнулось чувство сопротивления власти над ним соблазнительной танцовщицы. Он снова подумал о пасторском доме в Голштинии, о светлых глазках своей Доры, о седой голове несчастного Элендсгейма. Он отклонил предложение Евреинова и, улыбаясь и слегка вздыхая с видом сожаления, произнёс:
— Меня не сочтут заговорщиком за то лишь, что я сижу один в моей комнате, а когда узнают, что я сегодня сделал и пережил, то, конечно, поймут, что я нуждаюсь в отдыхе.
— Зорче всего следят, пожалуй, именно за одинокими, — сказал Евреинов. — Но вы вольны поступать, как вам угодно. Раз вы этого желаете, — прибавил он, — я велю подать вам ужин сюда, в комнату.
Бломштедт снова, слегка вздохнув, кивнул головой, Евреинов вышел.
Скоро появился метрдотель, и лакеи под его руководством накрыли стол с той простотой и изяществом, которые позволяли гостинице Евреинова конкурировать с лучшими петербургскими заведениями этого рода.
Молодой человек, снова растянувшийся на своём диване, погрузившись в свои мысли, не заметил, что на обильно украшенный цветами стол было поставлено два прибора. Лакей, со своими напудренными и завитыми волосами похожий на лакея из хорошего дома, подошёл к дивану и доложил, что ужин подан.
Бломштедт живо встал; обыкновенно быстро возвращающийся в его годы аппетит ещё усилился у него вследствие беспокойств этого вечера. Почувствовав запах супа с кореньями, распространявшийся по комнате, барон почти забыл о беспокойных мыслях, владевших его головой. Но когда он хотел тронуться к столу, на котором в серебряной миске дымилось произведение евреиновской кухни, он вдруг окаменел на месте и не мог, казалось, побороть своё удивление. В двери, которую лакей оставил полуоткрытой, он увидел прелестную Мариетту, к которой только что неслись его вздохи и образ которой он напрасно старался изгнать из своей головы, она входила теперь в его комнату!
На ней был всё тот же соблазнительный, едва прикрывавший её чудное тело костюм, в котором она была на сцене; поверх его была накинута широкая бархатная мантилья, которую она, входя в комнату, тихо спустила с плеч на пол, так что канделябры на столе осветили всю её стройную фигуру, обтянутую шёлковым трико, и заставили ещё ярче сверкать её ясные глаза.
После этого Мариетта медленно приблизилась к молодому человеку, слегка приподняв руки и приняв позу, которая в одно и то же время выражала и боязливую просьбу, и вызывающее сознание сдержанной победы и делала её ещё красивее, чем обыкновенно.
Затем она ласкающим голосом произнесла:
— Наш хозяин сообщил мне, что вы отклонили его предложение поужинать в нашем зале. Общество там, правда, не из особенно приятных; среди этих актёров, которые так гордятся своим идеальным, святым искусством, видишь лишь злобные выходки зависти и оскорблённого эгоизма, сегодня они особенно невыносимы, так как плачутся и сетуют на нездоровье государыни императрицы, от которой во многом зависит их судьба. Мне надоели все эти разговоры! Насчёт своей судьбы я мало беспокоюсь! — При этих словах она бросила гордый взгляд в зеркало на противоположной стене, после чего, подступив совсем близко к барону, она произнесла: — А затем я подумала о моём друге и соотечественнике и позволила себе питать надежду на то, что мне будет возможно проболтать с ним вечер. Поэтому-то я здесь и прошу у вас тарелку супа, крылышко курицы и стаканчик мадеры. Быть может, я запросила слишком много? — спросила она, кладя свои пальчики на руку барона.
Не ожидая ответа, она повела его к столу.
Бломштедт был так изумлён, что не находил слов для ответа, но Мариетта могла легко прочесть в его восторженно уставившихся на её фигуру глазах радостное «да».
Танцовщица выказала за столом очаровательный ум и увлекательную любезность. Она болтала о массе разнообразных предметов: о Германии, к облику уроженки которой она так мало подходила внешностью, но характерные особенности которой она знала отлично; о Париже, где она дебютировала в танцах, о тамошнем дворе и обществе; она рассказала о выдающихся французских деятелях множество характерных и пикантных анекдотов; наконец, она говорила и о петербургском обществе, ещё мало знакомом барону, и тем не менее представлявшем столько интереса для него как почва для его будущей деятельности, во время которой должны были бы осуществиться его честолюбивые мечты и надежды.
Не обращая внимания на лакея, исполнявшего своё дело с невозмутимым спокойствием глухонемого и, быть может, не понимавшего немецкого языка, на котором велась беседа, Мариетта обрисовывала барону различные круги общества и всех придворных дам и кавалеров и делала это с таким едким остроумием и беспощадной жестокостью, словно забыла о страхе мести со стороны лиц, на которых она изливала яд своих замечаний. Правда, при этом Мариетта высказывала — быть может и непреднамеренно — столько кокетства, которое не могло не оказать своего действия на барона и ещё более укрепило очарование, произведённое ею на молодого человека. Она наполняла его стакан разными винами, в изобилии подаваемыми во время ужина, чокалась с ним по немецкому обычаю и выбирала ему отдельные блюда, она перегибалась к Бломштедту всем телом, в пылу разговора клала свои пальцы на его руку и как бы в забывчивости оставляла их так, благодаря этому молодой человек воспламенялся всё больше и больше и всё чаще забывал все воспоминания о прошлом и надежды на будущее, которые затуманивались блаженством настоящего.
