— Милость вашего императорского величества уже погасила во мне горечь воспоминаний, — произнёс граф Хордт благопристойным поклоном, что странно противоречило с отрепьями, бывшими на нём, — и я готов всячески служить вашему императорскому величеству, если это не будет противоречить моему долгу в отношении моего всемилостивейшего государя, короля прусского.

— Напротив… напротив, — воскликнул Пётр Фёдорович, — именно вы должны передать моё глубокое уважение его величеству королю… Я прошу вас, как только вы оправитесь, поехать в Берлин и передать королю письмо, в котором я буду настоятельно просить окончить эту несчастную войну и тотчас прислать сюда уполномоченных для ведения мирных переговоров.

Генерал Гудович мрачно потупил взор в землю. Екатерина Алексеевна приблизилась к Петру Фёдоровичу и хотела шепнуть ему несколько слов, но император, по-видимому, был глубоко взволнован; его пальцы подёргивались в нервном беспокойстве, и гневная краска прилила к лицу.

— Ни слова, ни слова! — воскликнул он. — Я не желаю ничего слышать об этом!.. Я — император и знаю, что мне нужно делать… Эта война — несчастье для России, и недостойно меня, если величайший монарх столетия, который должен служить примером для всех правителей, является моим врагом. Желаете вы, граф Хордт, исполнить мою просьбу?

— Исполнение её, — ответил генерал, — вознаградит меня за всё, что я претерпел в плену. Я буду горд и счастлив, являясь первым вестником мира между двумя правителями, которым предназначено вместе предписывать законы всей Европе.

Император пожал руку генерала и приказал камергеру Нарышкину проводить его в предназначенное для него помещение и впредь заботиться о всех его удобствах.

Затем Пётр Фёдорович подал руку своей супруге и, скользнув гордым и грозным взглядом по всем присутствовавшим, сказал:

— Теперь пойдёмте принимать двор.

Двери распахнулись. В передней стоял обер-камергер в полном параде, с жезлом в руках.

Спустя несколько минут Пётр Фёдорович и его супруга вышли в огромный приёмный зал, где при их появлении головы всех присутствовавших склонились почти до самой земли.

К императору возвратилась вся его весёлость; он говорил со всеми сановниками и с дружелюбными фразами обращался к тем из них, которые были наиболее враждебны к нему в бытность его великим князем… Затем он стал ходить по залу, обращаясь то к одному, то к другому царедворцу, и все были в восторге от его милостивого дружелюбия, весьма противоречившего его прежнему вспыльчивому, необходительному, неприязненному обращению.

Екатерина Алексеевна, всё ещё сохраняя на своём лице печальное выражение, также находила для каждого дружеское, обязательное слово, и этой перемене правления, встреченной робким беспокойством, по-видимому, предстояло подарить двор и государство эпохой счастливой и мирной безопасности.

Вдруг Пётр Фёдорович остановился посредине зала и воскликнул:

— А где мой сын? Сегодня его место со мною рядом. Тотчас же позвать Панина! Пусть он приведёт великого князя!

Обер-камергер потянул звонок, и спустя короткое время появился Панин с юным великим князем, колеблющейся походкою робко вступившим в это огромное собрание придворных.

Пётр Фёдорович похлопал сына по плечу и, обращаясь к окружавшим его, сказал:

— Вот здесь вы видите своего будущего императора… он ещё довольно молод, — смеясь, прибавил он, — и я надеюсь, что ему придётся подождать трона ещё немало лет.

Все теснились вокруг великого князя, чтобы благоговейно приветствовать его и произнести несколько льстивых слов по его адресу.

Но Пётр Фёдорович уже обратился к Панину, на лице которого всё ещё было заметно выражение глубокого, печального разочарования, испытанного им в тот момент, когда вступление на престол Петра Фёдоровича совершилось в столь полном противоречии с его намерениями и планами.

— Я позабыл о вас, Никита Иванович, — сказал император, со слегка насмешливым состраданием глядя на окончательно сокрушённого дипломата, — а вы всё же заслужили то, чтобы в день моего восшествия на престол быть первым, кого я вознаградил бы за заслуги по воспитанию моего сына.

— В самом деле, — дрожащим голосом произнёс Панин, — вы, ваше императорское величество, позабыли обо мне… а также и о том, о чём мы условились… что я советовал вам…

— Нет, нет, — воскликнул Пётр Фёдорович, быстро прерывая его, — я не забыл о вас… Вы должны видеть, что я умею быть признательным за ваши заслуги; в вознаграждение за все заботы, посвящённые вами великому князю, я произвожу вас в генералы от инфантерии.

Панин вздрогнул, как поражённый громовым ударом.

— Ваше императорское величество, — дрожа, воскликнул он, — умоляю вас…

— Ничего, ничего, — сказал Пётр Фёдорович, — не благодарите меня, вы вполне заслужили это.

— Я благодарю вас, ваше императорское величество, — почти чересчур громко воскликнул Панин, заступая дорогу императору, уже намеревавшемуся отойти от него, — я благодарю вас, ваше императорское величество, за то милостивое расположение, которое вы выказали ко мне, но умоляю вас, ваше императорское величество, — всё с большей горячностью продолжал он, — взять обратно это производство.

— Взять обратно? — удивлённо спросил Пётр Фёдорович и нахмурил лоб. — Что это значит?

— Я никогда не стану носить форму, — вне себя воскликнул Панин, — я никогда не соглашусь сделаться столь смешным…

— Смешным… смешным… форма генерала от инфантерии моей армии смешна? — недовольно пробормотал император.

— Да, ваше императорское величество, — продолжал Панин, — я — не солдат, и солдатский мундир, приносящий честь другим, для меня был бы лишь смешным и позорным маскарадом, который сделал бы меня всеобщим посмешищем. Я — дипломат и гражданский деятель… Если вам, ваше императорское величество, не угодно было послушать моего совета и последовать ему, то вам всё же никогда не удастся сделать меня генералом.

Пётр Фёдорович, по-видимому, принял твёрдое решение ничем не нарушать в этот день своего хорошего настроения, он добродушно рассмеялся и сказал:

— В таком случае вы будете избавлены от ношения формы и от заплетания трёх своих косичек в одну; но вы будете пользоваться всеми преимуществами чина, который я пожаловал вам и который приличествует воспитателю моего сына. — Он дружески кивнул Панину головой и довольно громко шепнул стоявшему возле него Разумовскому: — Он — глупец, вовсе не имеющий понятия о том, что значит генерал.

После того как Панин с такой энергией уклонился от облачения в генеральскую форму, он попытался приблизиться то к одному, то к другому из своих друзей-сенаторов, но повсюду находил холодный отпор. Все они были убеждены, что он сыграл с ними шутку, чтобы своими фальшивыми обещаниями заманить их во дворец и там под угрозой оружия принудить их к безусловному подчинению при воцарении нового императора.

Бедняга, честолюбию и тщеславию которого был нанесён столь тяжёлый удар, остался мрачно и молча стоять возле великого князя Павла Петровича, чтобы по крайней мере занимать почётное и достойное место возле своего воспитанника. Его сердце было полно гнева и злобы против нового императора, на которого он снисходительно смотрел сверху вниз, которого он считал орудием в своих руках и который столь неожиданным образом перехитрил его.

Так как траур по императрице, собственно, не допускал никаких придворных празднеств, то Пётр Фёдорович, нервная натура которого уже начала чувствовать утомление от богатого событиями дня, решил отпустить двор.

Панин повёл юного великого князя в его покои.

Пётр Фёдорович проводил свою супругу до её помещения, которое в ближайшие дни ей предстояло сменить на более блестящие покои.

В передней новых императора и императрицы был выставлен почётный караул. Пред входом в свои покои августейшие супруги расстались и отпустили двор, так как и Екатерина Алексеевна ощущала потребность в уединении, чтобы быть в состоянии спокойно собраться с мыслями. В остальной части дворца и в городе царило ещё оживлённое движение, а в помещении императора и императрицы вскоре уже наступила глубокая тишина.