Брови мистера Рейси зловеще сошлись, но лицо, осталось недвижным — с оттенком сомнения во взоре. Он не спеша огляделся.

— Что же, начнем с Рафаэля, — сказал он. Было заметно, что он не уверен, на какую картину он должен направить свой взгляд.

— Ну, сэр… В наши дни… Рафаэль… Я ведь писал, что отпущенных денег на это никак не хватит.

Мистер Рейси слегка погрустнел.

— И все-таки я надеялся. Вдруг попадется какая-нибудь второстепенная вещь… Что же, начнем тогда с Сассоферрато, — сказал он, справляясь со своим недовольством.

Льюис теперь был спокойнее, даже позволил себе чуть-чуть усмехнуться.

— У Сассоферрато сплошь второстепенные вещи. Его больше не ценят как мастера… Его время прошло…

Мистер Рейси застыл, уставившись взором на ближайшее полотно.

— Сассоферрато?.. Не ценят?.. Его время прошло?..

— Вот именно, сэр. Сассоферрато не место в подобной коллекции. — Льюису показалось, что он нашел правильный тон: у мистера Рейси застряла кость в горле; теперь ему надо откашляться и избавиться от Сассоферрато.

Еще минута молчания, после чего мистер Рейси, подняв свою трость, указал на небольшую картину. Юная девушка со вздернутым носиком и выпуклым лбом, в расшитой драгоценными украшениями маленькой шапочке была изображена на фоне искусно переплетенных цветов водосбора.

— Карло Дольчи. Манера его, но, признаться, не вижу характерной чувствительности.

— Пьеро делла Франческа![20] — триумфально объявил Льюис, весь трепеща от волнения.

— Копиист? — Отец строго посмотрел на него. — Значит, копия с Дольчи. Так я и думал.

— Дольчи тут ни при чем. Подлинник великого мастера. Более великого…

Промах был неприятный, мистера Рейси кинуло в жар, но он счел за лучшее подавить раздражение.

— Начнем тогда с менее великих, — сказал он медовым голосом. — Покажи Карло Дольчи.

— Здесь нет Карло Дольчи, — ответил Льюис без кровинки в лице.

Он не мог после вспомнить, что услышал в ответ. Помнил только, что долго стоял возле кресла, в котором полулежал обессилевший разом отец, такой же бледный, как он, и дрожащий.

— Да… Подагра… Теперь жди снова приступ… — бормотал мистер Рейси.

— Прошу вас, поедем домой, — умолял его Льюис. — Потом я вам все объясню, обо всем расскажу…

Старик бешено взмахнул тростью.

— Объяснишь мне потом? Расскажешь? Нет, изволь объясниться немедленно!.. Сию же минуту!.. Сын Гуззарда вернулся на прошлой неделе из Рима, привез Рафаэля, — добавил он хриплым голосом. Ему было действительно худо.

Льюис стал объясняться. Позднее ему казалось, что он слышал собственный голос, словно стоял в стороне и был равнодушным свидетелем. Он пытался доказывать то, что, как он полагал, должны были доказать без него и сами картины; приводил довод за доводом, низвергал богов и кумиров, возглашал новые имена. Эти новые имена пробудили новую ярость у мистера Рейси.

«Значит, после того, как я потратил полжизни, — читалось в его негодующем взоре, — на то, чтобы вытвердить, назвать без запинки какого-нибудь Ло Спаньолетто или Джулио Романо, изволь, начинай все с начала, с азов. Сколько еще надо маяться, ломать свой язык, пока я сумею с такой же спокойной уверенностью небрежно сказать, подводя гостя к картине: „А вот и мой Джотто ди Бондоне[21]“.»

Но и это еще не все, здесь кроется что-то похуже. Хорошо, он готов попотеть, он запомнит этого Джотто ди Бондоне, но тогда пусть ему гарантируют восхищение, почтительный взгляд. А если ответом будет недоумение, смешки? «Что?.. Как вы назвали его?.. Нельзя ли еще разок?» И так перед каждой картиной в его галерее — в фамильном собрании Рейси! Видение было столь горестным для мистера Рейси, что он поистине мог почитать себя жертвой предательства.

— Боже мой! Как, ты сказал, зовут этого малого? Карпатчер?[22] Не так ли? Приберег его под конец, считаешь главной жемчужиной? Знаешь, лучше бы твой Карпатчер держался своей профессии. Работал, наверное, смазчиком на этих европейских паровых поездах… — Мистер Рейси был вне себя, и остроты его были чуточку ниже обычного уровня. — Ну а этот вояка из золота, в розовых латах, — хоть вешай на елку, — этого кто написал? Как ты сказал, Анджелико?[23] Вот тут ты попался, мой мальчик. Никакого Анджелико нет, а есть Анжелика Кауфман,[24] женщина-живописец. И мошенника, вора, который выдал эту мазню за ее полотно, колесовать его надобно, четвертовать, и я его еще четвертую! Если есть на свете закон, он вернет мне все, что уплачено, до последнего медяка, не будь я Холстоном Рейси! Удачно купил, говоришь? Эта картина пяти центов не стоит! Боже мой, да понял ли ты, что я доверил тебе крупные деньги?

— Разумеется, сэр, конечно. И вот я подумал…

— Хотя бы сообщил, написал…

Льюис не мог сказать правду: «Если бы я написал, вы не дали бы мне их купить». Потому он нерешительно мямлил: «Я писал… намекал… Переворот во вкусах, в оценках… новые имена».

— Переворот в оценках? Новые имена? Да откуда ты взял это? Только на прошлой неделе я получил письмо от комиссионеров из Лондона, тех самых, которых я рекомендовал тебе так настоятельно. Они сообщают, что этим летом выставят на продажу полотно Гвидо Рени.

— Комиссионеры!.. Что они смыслят?

— Комиссионеры? Не смыслят? Кто же смыслит тогда? Уж не ты ли? — Мистер Рейси презрительно усмехнулся, белея от бешенства. Льюис, тоже белый как мел, не сдавался.

— Я писал вам, сэр, о своих новых знакомых. Мы вместе были в Италии, потом снова виделись в Англии.

— Да черт их всех побери! Никому не известные люди вроде художников, которых ты накупил. Я дал тебе список людей и обязал тебя с ними советоваться; я назвал имена художников, которых ты должен купить. Сделал все, послал на готовое. Не оставил ни малейших сомнений.

— Вот и эти картины, я думал, не оставят ни малейших сомнений. — Льюис нерешительно улыбнулся.

— Картины? Не оставят сомнений? Что ты хочешь этим сказать?

— Что картины защитят себя сами. Покажут, что их творцы много выше иных, кто снискал себе шумную славу.

Мистер Рейси зловеще захохотал.

— Много выше иных?.. Чье же это суждение? Надо думать, твоих друзей? Как зовут того малого, с кем ты подружился в Италии, кто искал для тебя картины?

— Джон Рескин, — ответил Льюис.

Хохот мистера Рейси становился все более глумливым.

— Всего-навсего Рескин. Джон Рескин, и все. И готов поучать всех на свете, до Господа Бога включительно. Кто отец твоего великого Рескина?

— Почтенный лондонский виноторговец.

Смех мистера Рейси вдруг оборвался. Его взгляд выражал теперь крайнее отвращение.

— Розничный?..

— Кажется.

— Тьфу!

— И не только Рескин, отец. Я писал тебе и о других английских друзьях, с которыми я познакомился на обратном пути. Все видели эти картины, и все согласились, что придет такой день, когда они будут стоить огромные деньги.

— Придет день?.. Жаль, они не назвали число, месяц и год. Ты писал о них, помню, Браун, Хант и Росситтер; кажется, я не ошибся. Нигде не встречал их имен. Разве только в торговом справочнике.

— Не Росситтер, отец. Его зовут Данте Россетти.[25]

— Ах, Россетти, прошу прощения. Интересно, чем промышляет отец мистера Данте Россетти? Продает макароны?

Льюис ничего не ответил, и мистер Рейси продолжал свою речь упорно и неуклонно.

— Мои друзья, к кому я направил тебя, — знатоки в вопросах искусства; люди, знающие цену картине; в тысяче безвестных полотен они найдут настоящего Рафаэля. Что же, приехав в Англию, ты не застал их на месте? Или они отказались тебе помочь? Только не лги, — сказал мистер Рейси, — потому что я точно знаю, что сын Холстона Рейси всегда найдет у них должный прием.