XVI

Нина Евгеньевна была поражена узнанной новостью. Она не хотела в состоянии возбуждения говорить о ней мужу, зная свойство Глеба Савича — он ведь актер — улавливать не смысл самих слов, а как бы заложенный в них нервный импульс. Если сообщить ему печальным голосом о радостном событии, Глеб Савич сначала огорчится и сникнет и лишь потом поймет, что надо радоваться, и станет с жаром убеждать в этом жену. Поэтому на этот раз Нина Евгеньевна старалась как можно скорее обрести душевное равновесие, чтобы выдать мужу голую справку: Кузьма намерен жениться.

Нина Евгеньевна заранее готовила себя к женитьбе сына. Она не стремилась к максимальному участию в этой женитьбе, а, наоборот, удерживала себя в позиции умного и заинтересованного наблюдателя. Участию же надлежало проявиться тогда, когда она воспитывала в сыне качества, необходимые для правильного выбора, но, словно хороший тренер, Нина Евгеньевна отступала назад, лишь только приближался момент применить теорию на практике. Она надеялась на правильность своего воспитания и вот почувствовала, что в выборе сына оно сыграло самую ничтожную роль: какая-то сторонняя сила вмешалась и разрушила все расчеты.

Нина Евгеньевна по натуре была созидатель, она отчитывалась перед собой в каждом жизненном усилии и в каждом из них видела смысл, от каждого ждала результата, и вот настало время как бы сложить вместе множество мелких усилий и получить крупный результат. Но оказалось, что она была не единственным созидателем результатов, был еще кто-то более могущественный, именуемый судьбой, случайностью, жизнью, и он-то не щадя ломал постройки, с таким тщанием возводимые ею.

Невеста была вдвое старше Кузи, с ребенком и к искусству не имела ни малейшего отношения. Она работала водителем трамвая и в общении показалась Нине Евгеньевне необыкновенно тяжелой. Во время их встречи — случайно столкнулись в метро — она затравленно молчала, словно всеми силами сдерживаясь, чтобы не сбежать. Нину Евгеньевну поразили ее безвкусная мосторговская брошка, деревенский платок и пальто, явно купленное на вырост. «Мальчик мой, ты же мечтал о театре, столько искал себя, и что же теперь? Будешь воспитывать чужого ребенка?» — хотелось спросить ей, но она не спросила, решив дождаться более спокойной и благоприятной минуты. А тем временем все-таки рассказала обо всем мужу.

— Что ж удивляться! Результат закономерен, — сказал Глеб Савич и, не понимая до конца ее отношения к случившемуся, сделал вид, что свое отношение считает нужным до поры скрыть, — Что собираешься предпринять?

— А ты? — спросила она, как бы испытывая, долго ли он способен разыгрывать благородное невмешательство там, где на самом деле испытывает лишь вялое и немощное равнодушие.

— Что я! Меня вы давно отстранили…

— Не время считаться, Глеб!

— Время… время собирать камни и время их бросать, — возвестил он торжественно и сам же слегка зарделся: это прозвучало не так, как ему хотелось. — В общем, моя точка зрения такова, что пусть женится. Пусть! Лично я пас, как говорится…

— Глеб! — воскликнула Нина Евгеньевна, беспомощно уронив руки. — Как ты можешь! Ведь у нас семья!

— Нет у нас никакой семьи! — вскрикнул Глеб Савич, странно взмахнув рукой. — Ничего у нас нет… вот и все!

XVII

Глеб Савич высказал самое наболевшее: в глубине души он причислял себя к страдальцам. Его тайные муки были скрыты от людского глаза, и, глядя на него, никто бы не подумал, что Глеб Савич Бобров страдает. Он предпочитал молчать о своих душевных ранах и в разговорах о себе считал уместной насмешливую небрежность, как бы освобождавшую собеседника от обязанности слишком ему сочувствовать. Причиной этому была отнюдь не ложная скромность, и Глеб Савич ни перед собой, ни перед другими не умалял значения собственных переживаний. Напротив, он словно бы признавал некую общественную опеку над своим душевным покоем. Глеб Савич имел полное право сказать обществу: вот люди, причинившие мне душевную боль, и общество тотчас же наказало бы виновных. О, как вознегодовало бы воображаемое им общество, узнав о том, что вместо жизни, наполненной тонкими эстетическими переживаниями, его любимец Глеб Савич Бобров ведет жизнь, полную будничной борьбы и мучений. Но он как бы не прибегал к гласности, а молчаливо нес свой крест. В этом-то и была его роль страдальца, страдальца тайного, добровольного и безропотного.

Глеб Савич был уверен, что люди, досаждающие ему своими просьбами и корящие его тем, что он не проявляет о них заботу, на самом деле лишь благодаря этой заботе и существуют. Его тайное страдальчество словно питало их живительными соками, и, когда Глеб Савич закричал, что у него нет семьи, он из молчаливого и тайного страдальца впервые стал страдальцем явным и агрессивным. Он двинулся в наступление, чтобы уязвить тех, от кого сносил унижения, и его не заботило, кем он будет выглядеть в их глазах и каким именем его назовут. Глеб Савич соглашался на любое имя, лишь бы освободиться от того, что подпочвенной влагой напирало изнутри, из потемок души. Он упивался собой в ту минуту, и даже ощущение собственной неправоты не останавливало его воинственную и страдальческую душу.

XVIII

Света боялась в себе неожиданного. С детства она росла без отца, и мать, поглощенная заботами, почти не обращала на нее внимания. Поэтому Свету никогда никто не воспитывал, и вместо воспитателя и советчика она слушалась того привычного мнения о самой себе, которое складывалось у знавших ее людей. Чтобы вести себя правильно, надо было ни в чем не противоречить этому мнению, постоянно оправдывать его своими поступками: это было единственным способом избежать ошибок. Поэтому Свету охватывал страх; если в душе поднимались неведомые ей чувства, она суеверно гнала их прочь, хватаясь за соломинку привычного. Запас привычного истощался, а запасы неведомого скапливались, набухали и лавиной устремлялись в прорехи, которые она не успевала залатывать. Минутами Света до неузнаваемости менялась. Кто-то помимо нее совершал поступки, которых она никогда не ждала от себя и поэтому не знала, как их оценивать, как к ним относиться.

Когда обнаружился Жоркин обман, она стала тихо преследовать мужа. Внешне она оставалась по-прежнему терпеливой и робкой, но в душе совершалась кропотливая работа, направленная на то, чтобы доставить мужу побольше зла. Света чувствовала странную готовность творить зло, испытывая редкое наслаждение от сознания причиненной кому-то боли. Из человека доброго и уживчивого она катастрофически быстро превращалась в злого человека, и остановить ее ничто не могло. Иногда Света сама пугалась тайной нацеленности своих слов и поступков, даже не распознавая их до конца, и тогда как бы списывала смутно ощущаемую вину на свое неведенье, служившее незримым исполнителем ее воли.

— Что ты все точишь, точишь, словно червяк древесный! — однажды взвился Жорка, не выдержав ее осады.

— Я?! — Света искренне удивилась.

— Ну было у меня, что ж теперь! Давай налаживать жизнь…

Она услышала в его словах нечто, заставляющее ему верить, но требующее дополнительного испытания.

— Жорик, — позвала тихонько Света, — а вот скажи, что она гадина.

— Она?! Пожалуйста… — своей готовностью выполнить ее просьбу он как бы представлял в незначительном свете сам факт ее выполнения.

— Жорик, — Света словно бы уговаривала выпить горькое лекарство, обещавшее принести облегчение, — ну скажи…

— Пожалуйста. Она… ну дурочка, словом, и сам я дурак, — судорожно сглотнул он.

XIX

После этого Жорка напился, безобразно, с дракой, и когда его вталкивали в зарешеченную милицейскую машину, сорвался ногой с приступки, разбил в кровь колено и, держась за него, несколько раз завороженно повторил: «Ну все! Ну все!» Машина двинулась… Хаос и туман в голове не мешали ему думать, и, следя за своими несуразными жестами, Жорка радовался тому, каким правдоподобно пьяным он выглядит, хотя на самом деле — уж он-то знал! — совершенно трезв. Трезв и способен думать, серьезно и о серьезных вещах.