Он смирился с тем, что сын вместо технического вуза поступил в гуманитарный: свобода есть свобода. Демьяновы скромно отметили это событие, означавшее наступление нового — дай бог, чтобы счастливого и благополучного — этапа жизни. Теперь Володя сам устраивал отцу проверочные экзамены, придирчиво расспрашивая о расселении славян в Восточной Европе, о первых киевских князьях и крещении Руси. Василий Васильевич старался не ударить в грязь лицом, и Анна Николаевна нередко замечала, что тома Ключевского и Соловьева стоят на полках не в том порядке, в каком поставила она: сие означало, что муж тайком наводил справки. Иногда, листая справочник по металловедению, Василий Васильевич, словно прибаутку, твердил: «Рало с полозом, плуг с железным лемехом, соха с асимметричным сошником». А как они волновались всей семьей, когда Володя сдавал первую сессию, — Василий Васильевич по рассеянности даже оставил на вешалке новогодний заказ, а затем уморительно изображал гардеробщицу тетю Машу, которая по запаху обнаруживает забытый сверток. После первого курса Володя уехал на раскопки, и для осиротевших родителей чтение его писем стало одновременно и привычным, и праздничным ритуалом: они усаживались на диван в большой комнате, оба надевали очки и благоговейно вскрывали конверт, дабы не повредить приклеившийся изнутри тетрадный листочек.

Гуманитарное и техническое начало мирно уживались в семье, и Володя не говорил тогда: «Ах, как мне надоели твои блюминги!», «Как опротивели твои шпиндели, муфты и бесшовные трубы!» Он стал говорить это позже, уже женившись на Нине, и Василий Васильевич чувствовал, что причина подобной перемены вовсе не в разнице двух начал. Никто не упрекнул бы Василия Васильевича, что за это время он безнадежно отстал от сына с его гуманитарными склонностями: разве он не занимался живописью и не коллекционировал редкие камни! А взять хотя бы его домашнее актерство — комичные позы, жесты и гримасы, над которыми покатывалась со смеху вся семья! Что ни говори, а была в нем артистическая жилка. Да иначе и нельзя: просидишь бессонную ночь над чертежами, набегаешься по цехам и лабораториям, и нужна разрядка, катарсис, как выражались ученые греки. Конечно, в искусстве он грешил откровенным дилетантством и любой выпускник Суриковского обнаружил бы в его этюдах явные огрехи, но зато в живописи он находил радость и отдых, и поэтому Василия Васильевича больше всего удивляло, что сыну гуманитарные занятия приносили только мучения.

Володя больше не устраивал отцу проверочных экзаменов, не расспрашивал о расселении славян и киевских князьях. Странная вещь — он словно бы крест тащил, мучаясь над летописными сводами и стараясь извлечь из них некое моральное поучение, некую укоризну для ближних: вот, мол, не так живете. Свои мучения Володя возводил в ранг духовности, вкладывая в это понятие особый, не вполне доступный его тощему разумению смысл (мол, ты, отец, человек другого склада, тебе — не понять). Естественно, Василий Васильевич в долгу не оставался, и в семье не прекращались споры, в которых участвовали и Анна Николаевна, и Нина, но самым главным спорщиком был, конечно, сам Василий Васильевич. Он возражал сыну осторожно, мягко, без излишней горячности, хотя порою готов был вспылить от досады. Одного он действительно не понимал: уж если ты пренебрегаешь грубой материей и так стремишься к высотам горним, то пусть это наполняет тебя радостью, как Августина, у которого и прозвище-то было — Блаженный, и всякий подвижник истинный в душе своей блажен, а не несчастен. Иначе какой же смысл! Рассуждать о духовности, а самому оставаться мрачным, на всех обиженным и не уметь устроить даже жизнь своего маленького семейства!..

VI

— …Простите, Василий Васильевич, — Нина на минуту перестала слушать, стараясь вспомнить, что ей нужно было срочно сделать до его прихода. Она поднесла спичку к конфорке газовой плиты и поставила на нее кастрюльку с детским питанием. — Мы с Володей вовсе не враги, чтобы нас нужно было мирить. И мы вовсе не ссорились.

— Ты меня неправильно поняла! — воскликнул Василий Васильевич, в душе сознавая, что Нина поняла его правильно, и отказываясь от того значения своих слов, которое оказалось для нее неубедительным. — Хорошо, ты не ссорилась с ним, но и со мной ты тоже не ссорилась. Вот я и приехал как твой старший друг… родственник… разве нельзя?!

— Я знала, что вы приедете, — сказала Нина, освещенная снизу пламенем плиты и от этого кажущаяся Василию Васильевичу чужой и незнакомой. — Вы или Анна Николаевна… Нет, скорее именно вы. Вы ведь такой добрый…

Он растерялся от этих слов и, как бы приписывая их странное воздействие тому необычному освещению, которое было на кухне, стал искать выключатель.

— Да, в вашей семье все такие добрые, все меня так любят и так трогательно ревнуют друг к другу! Я окружена такой заботой и так счастлива! Спасибо! Я вам очень благодарна! — продолжала Нина, даже не пытаясь помочь ему найти выключатель.

— Что ты говоришь! Опомнись! — Василий Васильевич наконец щелкнул кнопкой.

— Это вы во всем виноваты. Это из-за вас и Анны Николаевны у нас с Володей все рушится! — сказала она, прямо глядя на Василия Васильевича и почти не щурясь от яркого света.

Василий Васильевич внезапно успокоился, словно он уже сталкивался с подобным поведением невестки и знал, чем кончится эта вспышка.

— Хорошо, хорошо…

Нина молчала, ожидая, что он будет возмущаться и негодовать, но Василий Васильевич тоже молчал.

— Ах, простите! — она вдруг словно очнулась от сна или гипноза. — Не понимаю, как это вырвалось.

Он ответил мягкой улыбкой, означавшей, что он заранее готов все понять и простить.

— Василий Васильевич, почему все так несправедливо?! Разве я хочу ему зла?!

Нина снова поддавалась гипнозу навязчивых мыслей.

— Мы все желаем Володе только добра. Мы не деспоты и не тираны, — на всякий случай напомнил он, как бы предупреждая новую вспышку Нины. Заметив пар над кастрюлькой, Василий Васильевич выключил газ. — Как там Маугли? Почему его не слышно?

— Миша! — позвала Нина, не слишком уверенная, что сумеет добиться послушания от сына. — К тебе дедушка приехал.

Повернувшись к двери, Василий Васильевич слегка наклонился и расставил руки, как бы собираясь поймать вбежавшего внука. Но на кухню никто не вбегал и в комнате было так тихо, словно их голоса заставили мальчика спрятаться и затаиться.

— Миша! — снова позвала Нина, неуверенно показывая, что начинает сердиться. — Мы тебя ждем!

— Пантера тебя ждет, — поправил Василий Васильевич, стараясь говорить на языке ребенка.

Но и на этот раз никто не отозвался.

— Наверное, занят своими игрушками, — сказала Нина, словно бы извиняясь перед свекром.

Василий Васильевич решительно выпрямился и опустил руки.

— Не надо… Дети все чувствуют.

Нина приняла это объяснение, ничего не добавляя к нему. Она достала из шкафа детскую тарелку с петухом и лисой. Василий Васильевич решил вернуться к словам Нины, которые по-прежнему внушали ему беспокойство.

— Да, мы желаем добра и тебе и Володе, но, может быть, ты права в одном… Мы с Анной Николаевной слишком старались создать для вас… идеальные условия, что ли, — он подчеркнуто неопределенно выражал свою мысль, как бы считая ее чересчур банальной для того, чтобы быть выраженной точно и однозначно. — Мне самому многое не нравится в нашем доме. Анна Николаевна подчас навязывает мне уют, в котором я вовсе не нуждаюсь. Я бы гораздо охотнее сидел на обычных фанерных стульях, чем в ее мягких креслах. И старый письменный стол, который мы отвезли на дачу, казался мне намного удобнее нового. Ты совершенно справедливо обвиняешь нас в том, что мы…

— Я вас ни в чем не обвиняю. Просто у Володи иногда бывает такая тоска… — Нина смотрела в сторону от свекра, как будто он сам заставлял ее говорить то, что расходилось по смыслу с его словами.

— Какая тоска?! Откуда?! Объясните мне наконец! Он что, больной или калека?! У него нет куска хлеба и крыши над головой?! — вспылил Василий Васильевич, словно ему часто приходилось сталкиваться с подобными жалобами и они всякий раз вызывали у него однозначный ответ.