— Вы играете? — спросил Джонсон у Йоханны.

— Нет, нет, — ответила она. — На пианино играла дочь Хагехольма.

Джонсон снова затронул больное место.

— Нет. Да я и не разрешил бы прикоснуться к инструменту, — мрачно сказал Хагехольм. — Не так давно здесь у нас была в гостях молодая девушка, которой захотелось поиграть на пианино. Но я сказал: «Стоп! Этого инструмента никто не должен касаться. Руки, игравшие на этих клавишах, уже мертвы. Так пусть же отныне не дотрагивается до них ничья рука».

Опять на несколько минут воцарилось торжественное молчание.

— Видите ли, — заговорил, наконец, Хагехольм, — когда моя дочь умерла, я хотел продать пианино. Но мне давали за него только двадцать пять крон. «Нет, — сказал я. — Нет! Пусть уж лучше остается здесь».

— И ты хорошо сделал, что не продал его за такую цену, — говорит Йоханна. А Хагехольм повторяет, точно читая по книге, что руки, касавшиеся этих клавишей, уже мертвы. И ни одна человеческая рука не дотронется до них, пока он жив. Когда его не станет — ну, тогда решать будут другие. И Хагехольм мрачно поглядывает на Джонсона, словно подозревая, что тот намерен играть на пианино его дочери.

Это дом доброго христианина. По стенам развешаны мудрые изречения. На столике лежат библия и книга псалмов. Хагехольм никогда не богохульствует, как бы он ни вышел из себя. По он наверстывает упущенное, пересыпая свою речь неприличными словами. Когда Йоханна убирает со стола, он без всякого перехода начинает рассказывать анекдот о Фридрихе VII и крестьянине, у которого разболелся живот. Он неистово и оглушительно хохочет, а Джонсон вежливо улыбается.

Герберт Джонсон готовился к тому, «то Хагехольм будет расспрашивать его об Америке и. му подобных вещах. Но ему незачем беспокоиться. Хагехольм все время говорит сам. Он рассказывает какие–то непонятные истории одну за другой. Затем начинаются пошлые анекдоты времен солдатчины. Им нет конца.

Джонсон хочет взглянуть на часы, но у него больше нет часов.

— Гм, уже, вероятно, поздно. Мне пора домой!

— Да вы же собирались посмотреть квартиру. Йоханна! Иди–ка покажи американцу квартиру.

31

Мистер Джонсон не находит слов, так ему нравится квартира Хагехольма. Беда только в том, что он живет теперь у Йенса Йенсена и снял квартиру на год. Но по истечении этого срока он, пожалуй…

— Боже сохрани, — говорит Хагельхом. — Делайте как хотите. Я только советую вам: не слишком доверяйте Йенсу Йенсену. Он, видите ли, может сыграть с вами коварную шутку… Не такой вам хозяин нужен.

Хагехольм не хочет сказать о Йенсене ничего дурного, но ведь лучше, если вас предупредили.

Джонсону показывают все решительно, даже запасы в подвале, курятник и дрова.

— Да, у вас великолепная усадьба, — говорит Герберт Джонсон.

— Пожалуй, что так. Да, неплохая. Но к чему это все? Остался один как перст. Те, с кем хотелось бы вое это делить, лежат на кладбище.

Мистер Джонсон что–то сочувственно бормочет.

Потом они уселись в гостиной, и Хагехольм предлагает гостю сигару — нечто выдающееся, редкостное. Все выпивают по стаканчику вина домашнего изготовления, отдающего вазелином. Толстуха Йоханна уходит на кухню. Хозяин и гость рассматривают увеличенную фотографию жены Хагехольма, вставленную в овальную золоченую рамку.

— Да, покойница была хороша собой, — говорит Хагехольм. — Но красота недолговечна. У нее не все было в порядке. Да, не все. — —Хагехольм наклоняется к гостю

п многозначител мо говорит: — Если женщина не хочет иметь детей, значит, у нее не все в порядке. Это противоестественно.

Хагехольм тяжело вздыхает. Не часто представляется ему случай отвести душу. Вот он и разоткровенничался с чужаком–американцем. Заговорил о своем браке, о невзгодах. И о том, как случилось, что он унаследовал деньги и купил дом и все прочее. Ведь на пенсию почтового чиновника не очень–то развернешься.

Жена его происходила из зажиточной семьи: у отца был хутор и тысяч сто наличными. Ей–богу, прекрасная партия! Но отец терпеть не мог почтальона. Он из кожи лез вон, чтобы расстроить брак молодых людей. И в своем завещании отказал имущество и деньги не Хагехольму и не дочери, а только ее детям.

Он ведь хорошо знал, что дочь его страдает женскими болезнями и не хочет иметь детей. «Да, у нее не все было в порядке», — говорил хозяин.

Хагехольм, однако, не сдался. Нет, уж он позаботился, чтобы жена забеременела. Но роды были тяжелые. Ведь все это происходило еще в ту пору, когда не было ни машин, ни прочего и доктор тащился издалека на лошади. Жили они тогда на дальней окраине поселка. И железную дорогу у них еще не провели. Совсем на отшибе они жили, — да, плохо тогда здесь было…

Вот ребенок и погиб. Пришлось разрезать его на куски и вынимать по частям.

Что же оставалось, как не попытать счастья вторично, хотя жена и слышать об этом не хотела. Ведь у нее не все было в порядке, и она боялась забеременеть. Но куда бы это нас завело, если бы женщины отказались рожать детей?

Второй раз получилось удачнее. На свет родилась девочка, она осталась жива и получила после дедушки наследство. Жена–то, правда, умерла после родов. Славная она была женщина, в этом ей отказать нельзя. Но хворая. Истеричка и тому подобное. У нее не все было в порядке.

Ну, а под конец умерла и дочь. От столбняка. Как раз незадолго до свадьбы. Вот Хагехольм и заполучил денежки. Если бы старик об этом узнал, хи–хи–хи 1 И Хагехольм толкнул своего гостя в бок.

Но тут он снова вспомнил о своем горе и глубоко вздохнул. Что же касается пианино, то никогда его не коснется чужая рука. А те руки, что играли на нем, уже мертвы…

32

Герберт Джонсон приехал без багажа. И ему не хватает многих вещей, без которых трудно обойтись. А в деревенской лавке их не достанешь.

Например, галоши и зонтик! И теплые фуфайки. Он еще никогда не жил зимой в деревне и не знал, что там бывает гак холодно.

Ему нужно съездить в ближайший городок. Туда рукой подать, и Герберт Джонсон уже однажды побывал там, когда ехал в поселок. Между прочим, он зашел там в парикмахерскую и сбрил свои усики.

Это было глупо, необдуманно. Если хочешь избавиться от усов, скажем, по той причине, что желал бы изменить свою наружность, — не сбривай их в маленьком городке, где ты сразу обращаешь на себя внимание и где долго помнят необычного клиента. Впоследствии это еще повредит Джонсону.

А теперь мистер Джонсон снова отправился в город за покупками.

Между рыбацким поселком и городом проложена узкоколейка. Небольшой поезд, гудя, врезается в ландшафт и несется дальше через большой лес. Летом — это настоящий поезд, состоящий из нескольких вагонов, а зимой здесь ходит один–единственный моторный вагон — вернее, какой–то кургузый вагончик.

Все знают машиниста, да и пассажиры, входя, здороваются друг с другом и осведомляются, куда кто едет. В числе пассажиров–дама с маленьким мальчиком. Малышу надо сделать свои дела.

— Есть здесь уборная? — спрашивает дама.

— Нет, в вагоне нет уборной, но я могу остановить поезд, — говорит машинист и замедляет ход. — Или, может быть, здесь слишком голое место? Тогда доедем вон до того кустарника.

Дама слезает, сажает ребенка, а потом возвращается, и «экспресс» продолжает свой путь.

Здесь очень уютно. И было еще уютнее, когда ходил крошечный паровичок. Его топили торфом.

Зато теперь увеличилась скорость. И это очень хорошо. А все же машинист с грустью вспоминает о своем паровозе.

— Тогда было лучше, — говорит он. — Паровоз — это тебе не моторный вагон.

— А чем он лучше?

— Как же! Паровоз — это же все–таки паровоз.

Против этого трудно что–нибудь возразить.

Кроме того, здесь ходит еще и автобус. На нем можно добраться до города. Это наиболее приятный вид транспорта. Автобус проезжает через лежащие по пути села и подвозит каждого пассажира к домику, где он живет. Здесь все друг друга знают.