Овечий рынок был переполнен народом, и люди уже толпились за рыночными воротами на улице. Там царила невообразимая сутолока: все толкались, ругались и вместе месили уличную грязь. И все же мы надеялись, что наши уже сделали покупку, так как пришли на место загодя. Но тут мы обнаружили существование довольно сложной системы. Прежде чем подойти к загонам, нужно было пройти через оцепление, состоявшее из представителей городских властей. На них были алые накидки, и они, чувствовалось, заправляли всем происходящим здесь. Предпочтение отдавалось жителям Иудеи, их пропускали в первую очередь. Мы разыскали Якоба и Иоанана, их оттеснили почти к самому выходу и собирались оттолкнуть еще дальше как раз в тот самый момент, когда мы пробрались к ним. Они были страшно рассержены, к тому же голодны, так как с утра ничего не ели, все это время проведя в рыночной давке. Надо сказать, что они были не единственными, кто очутился в такой же ситуации, положение многих галилеян было едва ли не хуже, что вызывало их справедливый гнев. Неподалеку мы как раз увидели группу галилеян, простых, грубоватых парней, которые призывали все мыслимые проклятия на головы властей. В их голосах чувствовалась ненависть, перемешанная со страхом и рождаемая им.
У галилеян явно заканчивалось терпение.
— Ну, с меня достаточно, — наконец сказал кто-то.
Парень отделился от группы и решительно направился к красной накидке.
— Мы хотим купить себе овцу, — сказал он решительно, довольно грубым тоном.
Видно было, однако, что он не собирался доводить дело до столкновения и старался даже не быть слишком грубым. Если бы у того, в красной мантии, было хоть немного мозгов, он бы мог просто пропустить его. Тем более он видел, что группа галилеян уже давно топталась здесь в тщетном ожидании. Однако вместо этого он сказал:
— Возвращайся на свое место и жди своей очереди.
Но галилеяне ждали своей очереди с раннего утра, их очередь должна была подойти уже тысячу раз.
В глазах парня загорелся недобрый огонь. С быстротой молнии он замахнулся, и представитель власти упал на землю. В тот же момент послышался его крик. Сбежались римские стражники, на ходу размахивая дубинками. Они раздавали удары направо и налево, упоенно сокрушая человеческие кости; доставалось всем, кто имел несчастье попасться им на пути. Я не сомневался, что сейчас начнется большая свалка. Но римские солдаты, по-видимому, были хорошо обучены и попадали в цель очень точно, несмотря на сумятицу. Люди еле успевали отскакивать в стороны, не думая сопротивляться. Многие просто что есть силы вжимались в толпу, освобождая римлянам дорогу. У всех была одна цель — не попасть под удар и выжить. Мы как раз оказались с краю от заварухи, другие были менее удачливы. Например, тот галилеянин. Один из солдат нанес парню такой страшный удар, что проломил ему голову, которая треснула как скорлупа ореха. Скорей всего он скончался еще до того, как его тело коснулось земли.
Вид человека, лежащего в грязи с проломленным черепом, подействовал на толпу отрезвляюще. Солдаты, по-видимому, были удовлетворены: они жестко расправились с зачинщиком беспорядков, и им теперь было о чем отрапортовать своему капитану. Они дружно, как по команде, опустили дубинки и выстроились вторым оцеплением, теперь рынок целиком находился под надлежащим контролем. Мое сердце не отсчитало и пятидесяти ударов, как все закончилось. Недовольство было пресечено, воцарилось молчание. Стоявшие в очереди люди потихоньку оттаскивали в сторону тела пострадавших; тело убитого галилеянина друзья обернули плащом и вывезли на тележке.
Римляне, во избежание возобновления беспорядков, объявили, что рынок закрывается. Сообщение об этом так возбудило толпу, что, казалось, должна была вот-вот покатиться вторая волна возмущения. Тысячи людей все еще надеялись, что смогут получить сегодня, в этот особый предпраздничный день, животное для жертвоприношения — то, за чем они и пришли сюда. Да, это был особый день для всех, кто жил, соблюдая Закон. Но римляне были озабочены совсем не этим, они действовали быстро и решительно. На место прибыло подкрепление из Римской башни, воины выстроились в ряд перед загонами для скота, толпа начала расходиться. Нам не оставалось ничего другого, как только последовать примеру остальных и уйти не солоно хлебавши. Иоанан, Якоб и Камень смотрели хмуро, им было жалко возвращаться к Еша с пустыми руками.
Когда мы вернулись в лагерь, к нашему удивлению, Еша совсем не огорчило известие, которое мы принесли с собой. Он сказал, чтобы мы тоже не переживали — праздник все равно состоится. Ему возразили нерешительно, что это будет нарушением предписанных законов. На что Еша сердито ответил:
— Какому Богу вы поклоняетесь, тому, кто печется о ягнятах, или тому, кто заботится о вас и о ваших жизнях?
Едва мы сели ужинать, как откуда-то из вечернего сумрака выскочил запыхавшийся мальчишка. Не переводя дыхания, он принялся кричать, что ему срочно нужен Еша. Оказалось, что какой-то человек, живший в деревне неподалеку, заболел; после выяснилось, что он был двоюродным братом нашего Симона-Камня. Его деревня находилась поблизости, с другой стороны горы. Мы отправились туда, и когда пришли, было уже совсем темно. Лишь в окнах некоторых домов светил огонек. С наступлением темноты стало гораздо прохладнее, наверное, из-за снега, все еще лежавшего повсюду. От него воздух становился холодным и сырым. Казалось, что вместе с дыханием в легкие попадает вода из горного ключа. Пока мы подходили к дому, народ обступил дорогу с обеих сторон, на пороге стояли две женщины, в отчаянии заламывая руки.
— Поздно! — закричала одна из них. — Вы пришли слишком поздно, он умер.
Она обводила всех безумным взглядом, и было трудно понять, правда ли то, о чем она говорила.
Еша тут же зашел в дом. Дом был очень маленьким, и мы не пошли за ним. Но в тот же момент Еша крикнул нам, чтобы мы помогли вынести человека к огню, разведенному во дворе. Он настаивал, что больного нужно согреть. Симон и Якоб вынесли мужчину из дома и положили рядом с огнем на ковер, расторопно расстеленный одной из женщин, той, которая была поспокойнее. Обе женщины были сестрами больного. Мария, та, что помоложе, была красивее другой и казалась более разумной. Вторая, Ракель, с волосами черными, как смоль, и грубыми, как шерсть, все кричала, что ее брат умер. Я взглянул в лицо мужчины, лежащего у огня, — оно было каменно-серым, совершенно неподвижным, и я подумал, что, возможно, Ракель права.
Человека звали Элазар. Выяснилось, что он, как и мы, пошел сегодня с утра на базар за ягненком и во время вспыхнувших беспорядков получил удар дубинкой по голове. Мария передала нам то, что услышала от брата, — удар был не сильным, его даже не свалило с ног; рана кровоточила совсем чуть-чуть, и Элазар смог сам добраться до дому. Но потом, как рассказали сестры, он стал вдруг заговариваться, нес какую-то ерунду, и они сильно испугались. В конце концов бедняга упал и потерял сознание. Позвали соседей, надеясь, что кто-нибудь сможет помочь, но когда те пришли, Элазар вдруг весь затрясся, как будто бы дьявол завладел им. Тогда они послали мальчика разыскать Еша.
Услышав все это, я решил про себя, что вряд ли остается какая-либо надежда. При одном взгляде на него было ясно, что он уже окостенел: тело его было твердо, как брусок дерева. Когда Еша, опустившись перед ним на колени, приложил руку к его губам, чтобы проверить, дышит ли тот, по лицу его стало видно, что он недоволен результатом. Еша поднял больному веки — одно, потом другое. Глаза, казалось, смотрели в пустоту, и взгляд ничего не выражал. Зрачки его глаз были разного размера — такого мне никогда не доводилось видеть. Я подумал, что, человек действительно мертв.
Но Еша все это, кажется, не смутило.
— Принесите ему одеяло, — велел он, — и разожгите побольше огонь.
Он взял голову Элазара в ладони и стал ощупывать ее, делая это так осторожно, как будто бы в руках у него была голова младенца. Так продолжалось достаточно долго; мы стояли поодаль, боясь дышать. Я наблюдал за Еша, и по его действиям, по его уверенным жестам я понял, что он может спасти несчастного.
