Зекарья, не занимаясь обучением моего сына, естественно, не замечал в нем никаких особых задатков. Я узнала позднее, что лишь некоторым из его учеников удавалось получить у него какие-то подобия знаний. Однажды я заметила, что ноги Иешуа, вернувшегося домой от Зекарьи, покрыты ужасными воспаленными рубцами. Уступая моим настойчивым расспросам, сын наконец признался мне, что Зекарья наказал его за то, что он посмел прикоснуться к Торе. Я поняла, что мальчик не может воспользоваться даже теми знаниями, которые он получил раньше у Трифона. Мне стало невыносимо стыдно. Я почувствовала вину, что забрала мальчика у его учителя. Мне захотелось раздобыть где-нибудь для него Тору, чтобы он мог практиковаться в чтении. Но не будет ли это тяжким грехом и не навлечет ли бед на мою голову? Я отправилась на городской рынок, располагавшийся рядом с Музеем, где продавалось великое множество древних писаний. Я купила несколько потрескавшихся от времени свитков и принесла их Иешуа. Я велела ему спрятать свитки в пустом кувшине, стоявшем у нас на заднем дворе и никогда не привлекавшем ничьего внимания. Только потом я узнала, что это были рукописи на греческом и на латинском языках, которые Иешуа не знал. Однако иногда я заставала мальчика за их чтением. Как видно, ему помогали основы знаний, заложенные Трифоном.

Пробыв у Зекарьи около года, Иешуа пришел ко мне однажды и сказал мне голосом, в котором я расслышала укор:

— Ты бросаешь деньги на ветер, посылая меня туда.

Тон его задел меня, и я ответила холодно:

— Ты очень упрям и не знаешь, что значит быть хорошим евреем.

— Ты называешь меня евреем?

Я не сдержалась и ударила его. Во мне говорил страх — страх перед правотой его слов.

На следующий день он не пошел к Зекарье, я не обратила на это особого внимания, посчитав его поступок проявлением детской гордости. Однако он не пошел к Зекарье и через три дня. Со мной он почти не разговаривал, неохотно играл со своими братьями на заднем дворе, я видела также, как он писал что-то, небрежно выводя палочкой на земле буквы. Вскоре я стала замечать, что он отказывается принимать пищу. Сначала это было незаметно, он всегда держался очень обособленно и иногда напоминал тень, неприметно присутствующую среди нас. Но присмотревшись, я убедилась, что он не берет ни единого куска за трапезой. Ему было всего только восемь лет, и я ожидала, что, как всякий ребенок, в конце концов он придет ко мне за защитой и сочувствием. Но шли дни, он по-прежнему не покидал двора нашего дома. Дети стали сторониться его, так как не знали, как вести себя с ним, и Иешуа с каждым днем все больше уходил в себя; казалось, он был всецело сосредоточен на своем посте. За обедом или ужином он садился за стол вместе со всеми, боясь, что отец будет недоволен его отсутствием, но ни разу его рука не протягивалась к миске с едой.

Я была сражена его твердостью и очень перепугалась: во всем этом было что-то чудовищное. Я убедилась, насколько слаба была я в противодействии его воле. Кажется, именно тогда Иешуа понял, что Иосиф никогда не скажет и слова за или против него, и ему может возразить только женщина, его мать.

Прошла неделя, он по-прежнему не принимал пищу. Я подошла к нему и сказала:

— Ты можешь больше не ходить к Зекарье.

Он тут же спросил:

— Кто теперь будет моим учителем?

Я не знала, что ответить, и была в растерянности: всю это ужасную неделю моего сына, оказалось, волновал только этот единственный вопрос.

— Мы можем найти для тебя другого, если ты хочешь.

— Я знаю одного хорошего учителя, но он грек, — ответил мне сын.

Он ответил так специально, чтобы досадить мне, с моих губ уже готово было сорваться: «Но ведь ты еврей!» — но комок подкатил к горлу.

— Откуда ты, ребенок, знаешь о нем? — спросила я.

— От Трифона.

Имя Трифона обожгло мой слух. Чувство вины затрепетало где-то глубоко внутри меня. Кто ведет этот непрерывный спор между нами, между мною и Иешуа, ведь неслучайно именно сейчас, в острую минуту нашего противостояния, мне напомнили это имя.

На следующий день я отправилась к Зекарье, чтобы сообщить ему, что забираю сына. Казалось, он был нимало этим не огорчен.

— Он непослушный и полон гордыни, — заявил мне Зекарья, — его лучше приучить к ремеслу, иначе толку из него не выйдет.

Зекарья по своей недалекости не понимал, насколько опасны для него были его слова. Я готова была прибить его, настолько силен был мой гнев.

— Я поищу сыну другого учителя.

Зекарья промолчал. Мое возмущение сыграло на пользу Иешуа, он наконец получил то, чего желал. Ибо я содрогалась при мысли, что опять какой-нибудь малограмотный еврей-наставник будет лупить моего сына, едва заметив пробуждающуюся в нем любознательность.

— Я найму тебе того, кого ты хочешь, — сказала я Иешуа.

Он воспринял это как должное.

Учителя звали Артимидорус. Иешуа вел меня к нему через сеть переплетенных улочек Неаполя. Такую ветхость и нищету я видела, пожалуй, первый раз в жизни. Улицы представляли собой лабиринт узких проходов. Я удивлялась, как Иешуа мог запомнить дорогу. Мы остановились перед домом. Я все еще не была уверена, что мы не ошиблись. Я не могла себе представить, что грек, учитель, может жить в такой нищете и грязи, я не представляла, что мой сын приведет меня в такое место. Дом, если можно так выразиться, представлял собой беспорядочное нагромождение крошечных комнатенок, в каждой из которых ютилось по семье. На заднем дворе стояла нестерпимая вонь от уборной и от животных, свободно расхаживающих где попало, между ними сновали ребятишки в лохмотьях. Иешуа подвел меня к комнате, едва ли не самой крошечной и грязной, где вместо окна в стене зияла дыра, через которую в комнату проникал тусклый свет.

Я была готова тут же бежать из этого ужасного места, но Иешуа держался твердо.

— Артимидорус, — не то спросил, не то позвал он, отодвигая изодранную занавеску, закрывавшую дверной проем.

В освещенном проеме появился человек, он выступил чуть вперед. Я никогда не встречала никого, подобного ему. Изможденный, долговязый, черный как головешка эфиоп, он прикрывал наготу тряпьем, которое и лохмотьями нельзя было назвать. Однако держался он с большим достоинством.

— А, юный Иешуа, — воскликнул он по-арамейски, что меня совершенно обезоружило.

— Возможно, мы ошиблись, — сказала я, — мы ищем учителя Артимидоруса.

— И вы его нашли.

Он замолчал, не проявляя никакого намерения продолжать разговор. Пауза затянулась, мне стало неловко, возможно, мое первое впечатление о Артимидорусе было ошибочным. Мне очень хотелось уйти, но я преодолела себя и сказала:

— Я ищу учителя для моего сына.

— Это ваш сын ищет себе учителя, — сказал он.

Он отошел вглубь комнаты и стал умываться, как будто бы разговор был завершен. Но ничего еще не было решено.

— Он может остаться прямо сейчас, если вы не возражаете, — сказал Артимидорус наконец.

Я предполагала, что Иешуа приведет меня в некий храм учености, где царского вида жрец потребует с меня баснословные деньги, которые я не смогу заплатить и поэтому вынуждена буду отказаться. Но этот человек сокрушил все мои ожидания.

— Вы не назвали вашу цену, — сказала я.

— Сколько вы платили прежнему учителю?

Я сказала, что платила динарий в месяц. Артимидорус сказал, что будет удовлетворен такой же суммой. Похоже было, что контракт был заключен. Весь вид Иешуа говорил о том, что он готов был остаться тут навсегда.

— Но как мне вносить плату? — продолжала я.

— А как это было у вашего прежнего учителя?

— Я платила вперед.

— Так же будет и у меня.

Я протянула ему деньги, но он, казалось, не собирался подходить, чтобы взять их у меня. Он занялся какими-то своими мелкими делами. Порывшись в своей торбе, он достал из нее кусок зачерствелого хлеба. Горбушку отломил и дал Иешуа, остальное взял себе. Мне пришлось подойти к нему и попросить взять у меня деньги. Артимидорус взял монету, и тут началось что-то совсем странное. Получив деньги, он не стал прятать их в какой-нибудь укромный уголок или заворачивать в тряпицы, Артимидорус вышел во двор и отдал монету играющим там детям. Ребенок смотрел на монету по-детски чистым взором, не понимая, что это и зачем ему это дают. Затем монета оказалась на земле, и дети принялись играть с ней, как с каким-то камешком.