— Мне нужно поговорить с тобой, — сказал вполголоса незнакомец. — Настроение у тебя, кажется, не блестящее?

Брунер замер. Где он мог слышать этот голос? Он знал его. Только никак не мог вспомнить, при каких обстоятельствах он его слышал. Но Брунер не решился схватить незнакомца за плечо, повернуть его к себе и без всяких разговоров посмотреть ему в лицо. Нет, нет, не решился! Брунер бесцельно ходил взад и вперед по комнате. Какое дело этому человеку до его настроения?

— О, вы ошибаетесь, сударь! У меня прекрасное настроение. Но, право, не знаю, о чем мы могли бы с вами говорить.

Брунер громко расхохотался, продолжая кружить по комнате.

— Да и почему бы мне быть в плохом настроении? Я зарабатываю, я занимаю высокий пост. Народ взирает на меня с уважением, я удостоен почестей и наград, а порой пользуюсь отпуском. Вы мне не верите? Но обернитесь, пожалуйста! Обернитесь, если не боитесь увидеть меня, господин Невидимка! Обернитесь, обернитесь скорей, пока я не всадил вам пулю в затылок. Можете тоже стрелять, если хотите, можете поступать, как вам угодно. Только поторапливайтесь, пожалуйста!

Брунер несколько раз прошелся от стены к стене и вдруг остановился.

— Почему вы молчите? Почему не защищаетесь? Это послужило бы только к вашей чести. Ведь я же сказал, что мне очень хочется вас убить.

Незнакомец по-прежнему молчал. Он стоял, отвернувшись, скрестив руки за спиной. В кабинете царила полная тишина. Как, кажется, и во всем учреждении.

Вдруг незнакомец заговорил медленно и приглушенно. Слова его долетали до Брунера, отражаясь легким эхом от оконного стекла.

— Ты заблуждаешься, друг. Не я подвергаюсь гонениям, не я достоин сожаления, а ты. Знай, чем больше тебя интересует житейская суета, тем больше ты погрязаешь в ней. И скоро уже не сможешь выбраться.

Брунер решительно не мог понять, почему незнакомец обращается к нему на «ты».

— Вы считаете, что если я дерусь за свои права, если я борюсь за свою честь, значит, я погрязаю в житейской суете?

— Людское суждение часто бывает ложным. Не делай его мерилом своих поступков. Вспомни о своем старом друге. Что пришлось ему вынести?

— Перестаньте! Вам-то что за дело! — вскричал Брунер, перебивая незнакомца.

— Я обязан тебе напомнить об этом. Помнишь, как в один прекрасный день его вызвали к главе магистрата? Тот рассыпался перед ним в комплиментах, торжественно пожал ему руку и вручил диплом, скрепленный печатью самой высокой инстанции. Диплом, который выдают только за двадцатипятилетнюю преданную и безупречную государственную службу… А помнишь, что произошло потом? Пожалуйста, не отмахивайся. Я обязан напомнить тебе обо всем!

Брунер вздрогнул. Его пугало, что человек у окна, который стоит к нему спиной, так внимательно наблюдает за ним.

— А помнишь, что произошло сразу же вслед за этим? Удостоенный столь великой чести, сверкая в лучах славы, он вернулся к себе в кабинет. Но сияние померкло в тот же день. Дрожащими пальцами держал он в руках послание, в котором просто и ясно сообщалось: «…поэтому я вынужден временно отстранить вас от занимаемой вами должности…» Разумеется, нетрудно было догадаться, что некие лица хотят устроить на его место своего человека. И это им удалось.

Брунер попытался изобразить равнодушие. Все это его вообще не касается. Однако он продолжал внимательно вслушиваться в каждое слово, долетавшее от оконного стекла. Ему вдруг стала ясной вся сомнительность обычного представления о чести. Он засмеялся и покачал головой. Незнакомец продолжал говорить, не оборачиваясь.

— Как много людей отдают все свои силы, только чтобы достичь весьма сомнительного положения. И при этом они забывают, что рядом находится ближний, брат-человек.

Брунер все быстрей ходил взад и вперед, поворачиваясь каждый раз в одном и том же месте.

— Может быть, вы хотите поговорить про любовь к ближнему? Это красивые слова, которые легко слетают с уст красноречивых проповедников. Что ж, могу вам только сказать спасибо! Большое спасибо! Я не привык употреблять избитые ханжеские выражения. Так кто же из нас любит своего ближнего? Уж не вы ли? Вы-то, конечно, явились сюда из любви ко мне?!

— Я не проповедник, не монах и не миссионер. Я не требую от тебя, чтобы ты любил своего ближнего. Но разве недостаточно, если ты будешь его уважать? Уважай ближнего своего, как самого себя.

— Вы с чрезвычайной широтой толкуете священное писание. Но повторяю: спасибо! Большое спасибо! Чем больше я уважал людей, тем с большей силой наносили они мне удар в спину. О, вы ведь не знаете, что со мной делают. Меня втаптывают в землю словно червя, да еще смеются и спрашивают: как вы себя чувствуете, сударь? Но ведь вместе со мной втаптывают мою жену и детей. Нет, с меня довольно! Я должен наконец добиться покоя. Я хочу наконец иметь покой, понимаете, покой!

— Покоя не будет, мой дорогой, пока мы равнодушно потворствуем злу, царящему в мире. Покуда мы взираем на несправедливости по отношению к другим, мы и сами являемся соучастниками преступления. Сколь многие говорят: мы знаем размеры людского горя! А на деле легко мирятся с ним. Ведь оно их не задевает. Нет, милый друг, не будет спокойствия на земле, пока везде и повсюду безумствует оголтелое Я, сорвавшееся с цепи. Оно погрязло в низменной суете, оно распространяет заразу повсюду. Нет, не будет покоя, покуда свирепствует эта чума.

Мартин Брунер остановился возле стола и потупился.

— Ты опускаешь глаза, мой друг? Это хороший признак. Ты задумался, ты смотришь в самого себя. Видишь крепость из гранита? Ее воздвигли на плодородной земле, и она задавила взошедшие здесь злаки. Будь бдителен! Буди ото сна окружающих! Только бдительность и великое беспокойство взорвут наш окаменелый порядок вещей. Только они одни могут способствовать тому, чтобы все стало на свое место. Прости, пожалуйста, я все еще обращаюсь к тебе на «ты». Но меня извиняет наша дружба. Я много занимался тобой последние годы. Я дал тебе немало добрых советов. Правда, ты не мог угадать, от кого они исходят. Сейчас ты меня узнаешь.

Незнакомец обернулся. Брунер увидел его лицо. Нет, уж этого он никак не ожидал! У другого — нет, невозможно, — у другого было его лицо, его собственное лицо, в точности его лицо и его глаза. Брунер невольно подался назад. Но лицо было здесь по-прежнему. Оно следовало за ним… Приближалось… Придвинулось вплотную, улыбнулось и слилось с его лицом.

Как ни искал Брунер, в комнате никого больше не было. Он был один. Только в зеркале над умывальником происходила какая-то возня. Там, словно в фокусе, собирались пучки света, устремлялись обратно, падали на темный переплет окна.

Брунер собрался с силами. Он отер пот со лба, положил печать и документы в ящик стола и запер его на ключ. Затем направился к доктору Иоахиму.

По дороге ему попался Генрих Драйдопельт. Он нес битком набитую сетку с рынка.

— Видите, как плохо, когда в доме нет хозяйки. А дочь моя в больнице.

— Но сетка вам очень к лицу, — пошутил Брунер.

— Не только мне, сетка всем нам к лицу. Недаром мы барахтаемся в ней с самого рождения. Зато стоит порваться хоть одной петле — просто беда. Мы немедленно вываливаемся из нее. А как ваши дела? Не видно конца? Нет? Не видно? Вот безобразие! Послушайте, к Зойферту, кажется, начинает мало-помалу возвращаться человеческий облик. Он уже перестал разыгрывать главного уполномоченного по жилищным вопросам. Я только что был у него в лавке. Он разговаривал вполне разумно. Попробуйте поговорить с ним. У него чрезвычайно большие связи. Ну, я очень спешу. До свидания.

И Драйдопельт исчез так же внезапно, как появился. Брунер увидел, как за ним захлопнулась дверь трактира «Черный ворон».

«Уж не поговорить ли мне вправду еще раз с Зойфертом? — подумал Брунер, продолжая свой путь. — И с Бакштейном, и с Баумгартеном, с советником Баумгартеном, у которого такие приятные, сдержанные манеры и который славится своим добропорядочным образом жизни? Или с Ладенбахом, с Ленцем и Эрле?» Перед Брунером неожиданно выросло множество шляп. Только нахлобучены они были не на головы, а на металлические подставки, и на каждой был ярлычок с обозначением фасона, материала и цены.