Звери разбежались при нашем подходе, утки слетели, коршуны и орлы расселись чуть-чуть дальше вокруг на деревьях. Озеру оставалось жить несколько дней, оно было обречено. Я глядел на эту картину безропотной смерти. Умирало что-то большое и прекрасное, а дерзкая, безжалостная жизнь зубами и клювами рвала его тело. На следующий день я вновь пошел к месту этой смерти, надеясь увидеть уток, встал от озера метрах в тридцати, спрятался за большим терновым кустом. В глубину зарослей терна шли звериные лазы, но я не обратил на них внимания, а недвижно стоял и ждал, когда на открытый для моих глаз плес сядут утки. Гибким движением, неслышно, словно живая душа этого леса, страстно замерев, передо мною шагах в десяти возникла серая упругая фигура большого волка. Я не слыхал, как он шел и как вышел сквозь кусты. Он вышел и, так же как я, скрывшись за куст, устремил глаза на озеро. Ветер дул от него, и он не чувствовал того, что его страшный враг стоит рядом. Я поднял ружье и выстрелил в волка под лопатку. Утиная дробь вошла в его тело. Волк сделал громадный прыжок, алая кровь потекла по его боку и по передней правой ноге, затем тяжело побежал, обогнул меня и шагах в пятнадцати за мною ушел в глубины колючих кустов. Второй раз я не стрелял. Большой звериный лаз в терновнике был в крови, волк исчез в его зарослях.
В 1952 году распространились слухи, что обнаглевшие волки стали нападать на людей, в первую очередь на женщин-казашек, которые не оказывали им никакого сопротивления. Пойдет хозяйка из аула в лес за дровами, а там ее подстерегают волки.
Как-то из дальнего похода я возвращался один, держа курс на наш лагерь. Дорога моя, вернее бездорожье, шла по краю старых желтых зарослей камышей, стоявших стеной высотою в два роста человека. Шел я задумавшись, вдруг почувствовал, что кто-то камышами идет параллельно со мною. Когда приостанавливался и слушал, мой сопровождающий также замирал и ждал, когда пойду дальше. Вскоре из-за камышей, из-за их зеленой залысины вышел волк, наглый, спокойный, светло-серый, с желтыми прозрачными глазами, матерый. Он остановился шагах в тридцати и стал смотреть на меня. Я тоже остановился, и несколько секунд недвижно в глубине леса в бликах яркого солнца, пробивающего листву деревьев, на кромке джунглевой заросли камышей волк и я стояли лицом к лицу и изучали друг друга. Затем волк медленной самоуверенной походкой пошел ко мне. Ружье мое было заряжено мелкой дробью. Я ждал, когда волк подойдет ко мне поближе. В десяти шагах я выстрелил, прямо в его словно бы ухмыляющуюся морду. От неожиданности он подскочил, развернулся и бросился обратно в камыши. Я выстрелил второй раз, теперь уже быстрый, словно он был привидением, волк серым растворяющимся пятном вошел в стену камыша и исчез.
Прекрасна была моя встреча с волком ночью в сером, безлунном тумане на песках Урала, у самой кромки воды. В свободное от работы время я занимался рыбной ловлей. Все тайны уральской рыбы были мне открыты. Я стал завзятым ловцом сазанов. По поклевке на гибком конце удилища - а ловил я всегда без поплавков - узнавал, кто клюет и крупная или мелкая рыба. Причем одна и та же рыба клюет по-разному. Иной раз сазаны с такой стремительностью уходили с лесой, что катушка захлебывалась, а костяшки на пальцах моих рук были сбиты ее ручкой до крови. Тяжело приходилось со дна подымать крупную рыбу. Когда это повторяется несколько раз подряд, то устаешь, как от тяжелой работы. Иногда же сазаны клюют, чуть-чуть трогая кончик удилища, и только после подсечки они совершают свой безумный рывок.
1 сентября 1952 года, в субботу, во второй половине дня я поехал подальше от нашего лагеря, стоявшего за Калмыковом, километров за восемь. Моя легкая одноместная байдарка, словно каноэ, скользила по синим водам Урала вниз по течению. Солнце стояло еще высоко, все дышало покоем, красные отвесные яры стояли над теплыми водами омутов.
После третьего яра байдарка зашуршала о песок, волны набежали на берег, и она встала. Этот песок сразу обратил на себя внимание. По мере хода байдарки, которая шла по течению без шума, сплавом, без весел, крупная рыба все время отходила от мели песков. Рыба лавой билась на перекате у поворота яра. Что-то сгрудило ее сюда. Казалось, я опустился в прошлое, когда рыба кипела в запретных водах Урала. Таким был описан Урал в романе Валериана Правдухина "Яик уходит в море".
В этом новом для меня яру все живо напоминало старый заповедный Урал. Было пустынно и глухо. Вплотную к воде подступала сплетенная урема леса, на другом берегу песок желтым серпом далеко отодвинул от реки лес и луга. Следов человека не было видно нигде. Золотые щурки взмывали и кляцали клювами, ловя насекомых. Скопа летела на могучих недвижных крыльях, разглядывая поверхность синей серебряной струи.
Я выбрал внизу под крутым яром откос глины, подготовил свои удочки, взял полосатый уральский арбуз и разрезал его своим охотничьим ножом на крупные ломти. Отрезал хлеба. Это был мой ужин. Думал, что пока буду ждать поклевки, съем его - до захода солнца было часа четыре - и, если не будет клева, еще успею добраться домой. Закинув первую удочку, я взялся за оснастку второй. Но не прошло и 15 секунд, как катушка взревела. Взял сазан. Я вывел его, посадил на бечеву и вновь закинул удочку. Насадкой служили ракушки-беззубки, очищенные от раковины. Вновь взревела катушка. Началось нечто невообразимое - клев сазанов и сомов был непрерывным. Я не смог закинуть другие удочки. Ловил на одну. Крупная рыба брала так, как берут иногда пескари под ногами мальчишек, когда они на перекате вплотную подходят к босым ногам маленьких рыбаков неисчислимыми стаями. Это была оргия ужения рыбы. Мой арбуз и хлеб оказались в воде. Я уже не мог сажать рыбу на бечеву, а бросал ее в байдарку. Поклевки были жадными, казалось, дно под яром было набито голодной рыбой, которая только и ждала приманки, чтобы схватить ее. Золотые могучие сазаны, черные, тяжелые, упругие и скользкие сомы брали непрерывно.
К закату клев стал затихать, 36 рыбин, как потом оказалось, общим весом 143 килограмма лежали в моей легкой лодчонке. Это было необычайное, пьянящее, поглотившее все остальные чувства, ужение. Борьба с рыбой, словно бы схватка со зверем, ее жадность, удар за ударом по удилищу, рев и обратный ход катушки, леса, уходящая на 20, 30, 50 метров, когда удар рыбы был слишком силен,- все это закружило воду, небо, пески и лес в одной всепоглощающей мерцающей страсти. Когда я очнулся, тени уже упали над Уралом, легкий предвечерний ветер пробежал и собрал его гладь в бегущую, черненого серебра рябь. Клев прекратился. Я сидел, потрясенный всем происшедшим.
Наступала ночь, вернуться обратно по незнакомым плесам в байдарке, до краев нагруженной шевелящейся рыбой, я не решался. Остался ночевать. Переехал на противоположный берег, на песок, и стал готовиться к ночлегу. Пройдя по отмели, я зацепился за корягу, упал в воду и вымок. Спички отсырели, пришлось ночевать и сохнуть без огня. В тьму погрузилась река, небо, пески и черная кромка леса. Затем ночь посветлела, все вокруг стало призрачным, в серых зыбких тенях. Громадный песок, на котором я остался ночевать, лежал гигантским изгибом, как упавшее на землю тело сумрачного серпа луны.
Ночи на Урале великолепны своей чистотой и прохладой. Я лежал у кромки берега и смотрел, как под серыми нитями легких туманов чернеет движение воды. На сакмарской стороне, откуда я уехал, кто-то с шумом продирался сквозь лес, с плеском упал в воду и стал жадно, вздыхая, пить воду. Затем, отдохнув, животное стало рваться, чтобы уйти обратно, но увязло и не могло этого сделать. Это была одинокая корова, она стала мычать, сначала испуганно, а затем с отчаянием, призывно моля о помощи. В конце яра забухал филин. В черной ночи заунывные стоны филина и мучительные крики погибающего животного неслись по пустынной, молчаливой реке.
Так прошло два-три часа. Вдруг издали по песку я услышал мягкий бег, он приближался слева. Кто-то молодой, легкий и сильный встал на отмель песка и начал лакать воду. Это был волк, он стоял шагах в тридцати от меня, бестрепетный и свободный, словно был один во всем этом ночном мире. Он лакал воду с упоительным наслаждением, не прерывал своего удовольствия, не оглядывался, ничего не боялся. Напившись, волк отбежал от берега и стал играть: он падал на спину, кувыркался в песке, вскакивал, бежал, возвращался и снова играл. В этой сумеречной ночи, под стоны умирающего большого животного, под крики филина, при мягком шуршании теплой и полной внутреннего движения воды игра свободного зверя была пламенем жизни на серых лунных песках этой ни с чем несравнимой планеты. Уверенность зверя, дающая ему силу не понимать своего одиночества в этой ночи, на просторах ночных холодных песков, являлась самоутверждением жизни. Только так жизнь, это дивное творение материи, возникшее из тайной сущности ее вечного движения, самоутверждаясь, не зная своего будущего, бестрепетно шла сквозь все испытания.
