- Мы пришли сообщить вам... Это немножко неожиданно... Мы решили с Виолой пожениться! - он услышал, как Виола у него за спиной коротко, возмущенно охнула, задержав готовый вырваться возглас.

- Да... Это правда неожиданно... Я никак не предполагал. Виола, как же так? - растерянно бормотал отец.

- Что поделаешь: война! Мне на фронт!

Виола нелепо стояла у него за спиной - он крепко взял ее за руки и подвинул вперед, поставив рядом с собой. Искоса с опаской глянул ей в лицо, ему казалось, что она еле удерживается, чтобы его не ударить, тихонько сжал ей локоть, успел уловить ее вопросительно-удивленный, неверящий взгляд, поскорей распрощался и вышел, пока чего-нибудь не случилось.

Она вышла сейчас же следом за ним и, удержав его за рукав, долго молчала, не отпуская, трудно дыша, как будто бегом взбежала на гору.

- Я не желаю, чтоб получилось, будто я с негодованием отказываюсь, а сама... Положение, правда, ужасное. Мне отвратительно, но приходится согласиться... если вы не передумаете до завтра.

- Не передумаю.

Она медленно возвратилась в комнату и, бросив на стул пальто, села на постель.

Отец, возбужденно шлепая туфлями, ходил из угла в угол и все порывался начать разговор о том, что он не думает ставить в пример самого себя! Но все-таки он с гордостью может теперь вспомнить!.. И смело смотреть в глаза!.. Что он прожил большую жизнь... И еще многое другое, что она знала так хорошо и могла бы все ему рассказать сама.

Бесконечно тянулось время, пока он не погасил наконец с оскорбленным видом лампочку и со страдальческим вздохом не улегся в постель. Очень скоро начал похрапывать.

Тогда Виола сорвала с себя кофточку, юбку с такой быстротой, точно раздевалась, чтоб броситься спасать утопающего, и, нырнув под одеяло, укрылась с головой, вся сжавшись, повернулась лицом к стене и наконец дала себе волю. Вспоминать все, как оно было и как оно могло бы быть. Главное, как могло бы быть. И дала наконец себе волю придушенно зареветь, завыть, мотая в отчаянии головой, глубоко уткнувшись лицом в подушку.

В нетопленной комнатушке загса дымила печка. У заведующей был насморк в самом разгаре, и она, борясь с неудержимым желанием расчихаться, одной рукой вписывала в книгу фамилии, имена и отчества, а другой, придерживая локтем книгу, крепко зажимала скомканным платком нос.

Орехов расписался и показал Вале, где нужно расписываться. Она приняла из его руки ледяными пальцами ручку и сейчас же потеряла строчку. Заведующая два раза быстро коротко вздохнула с открытым ртом и зажмурилась, изо всех сил стараясь удержаться.

Орехов увидел, что Валя, как слепая, не видит строчек, и взял ее за руку, чтобы помочь, но вместо того, чтобы расписываться, она обернулась, посмотрела ему в лицо, но тут же быстро отвернулась, сама нашла нужную строчку и негнущимися пальцами медленно вывела свою фамилию.

Заведующая с плотно зажатым носом строго выпрямилась, встала из-за стола и поздравила их от всей души, протянула было руку, но тут же спрятала ее за спину, извинившись за насморк, и пожелала им светлой, счастливой и дружной совместной жизни.

- Не беда, - успокоил ее Орехов насчет насморка. - А это все остальное у нас и так будет!

После этого они вышли на улицу, и Валя спросила, приходить ли ей на станцию его провожать.

- Не обязательно, - сказал Орехов. - Это уж по желанию... Хотя нет, как же так? Там людей будет полно, что за жена, не пришла мужа на фронт проводить! Надо прийти.

- Хорошо, - сказала Валя покорно, - я приду.

- Ну, а мне теперь нужно тут в военкомат к Родионову.

- Да, да, конечно, - поспешно согласилась Валя, и они разошлись в разные стороны.

На другой день Валя гораздо раньше назначенного времени, спотыкаясь о мешки, обходя спящих людей, пробралась и стала в уголке зала ожидания у закрытого газетного киоска. Хлопали обмерзшие входные двери, каждый раз обдавая ноги морозным сквозным ветром, кругом люди спали вповалку, укачивали закутанных ребят, пили кипяток из жестяных кружек, но большинство просто ждали, - видно, уже очень давно сидели, безразлично провожая взглядом сновавших мимо солдат и баб, или, не глядя никуда, просто ежились, мерзли, моргали, занятые самым бессмысленным делом на свете - ожиданием, и казалось, они не поезда вовсе ожидают, а просто чего-то, что наконец само должно с ними случиться.

Прибежала, отпросившись с работы, Сима пострадать за компанию с Валей. Вскоре с маленьким чемоданчиком пришел и сам Орехов в сопровождении военкома Родионова.

Сима, к счастью, что-то болтала, так что можно было не разговаривать. Валин отец тоже явился на вокзал; как человек, умеющий стать выше личных счетов, но все же оскорбленный, он пришел ровно за три минуты до отхода поезда, но поезд уже опаздывал на четыре с половиной часа, совершенно неизвестно было, на сколько еще опоздает, и от усталости ожидания его лицо скоро потеряло заготовленное выражение сосредоточенной замкнутости и холодной учтивости. Он попросился присесть на чей-то фанерный чемоданчик и, заметив кого-нибудь из знакомых, подавив вздох, как бы с некоторой скромной гордостью объяснял: "Да, вот... провожаем!.. На фронт!.."

Поезда все не было. Он не прошел даже ближайшую узловую в ста десяти километрах от станции, когда среди ожидающих пронеслась волна оживления, спящие попросыпались, многие вскочили с места, кое-кто, уже волнуясь, стал поднимать и взваливать на плечи перевязанные на две поклажи чудовищные кули чуть не в человеческий рост, но тут же все улеглось и снова мало-помалу пришло в состояние неподвижного ожидания: подходил воинский эшелон.

Он медленно полз вдоль платформы, кажется вовсе не собираясь останавливаться. С равномерным стуком катились крытые брезентом санитарные автомобили и пушки, кухни и платформы с ящиками, присыпанные снегом, часовые, сгорбленные, прячущиеся от ветра между чехлов, обняв винтовку, и товарные вагоны с дверьми, загороженными доской, опираясь на которую из приоткрытой щели смотрели на проплывающую мимо маленькую станцию солдаты в полушубках. И вдруг эшелон стал замедлять, все замедлять ход и не успел еще совсем остановиться, как из высоких вагонов теплушек попрыгали на платформу солдаты и, размахивая чайниками, побежали за кипятком.

Орехов быстро пошел, расспрашивая на ходу солдат, побежал вдоль эшелона и пропал в толпе. Валя, пробираясь за ним следом, совсем потеряла его из виду, как вдруг заметила, что он оживленно машет ей издали. Он уже стал чем-то похожим на солдат, которые стояли вокруг него или, оттопырив руку, чтоб не обвариться, весело разбегались по вагонам с громадными чайниками, из которых валил пар.

- Ну, я поехал! - крикнул ей Орехов, когда она подошла. - Мне разрешили! - Он поднял и сунул чемоданчик в дверь теплушки. Какой-то капитан нагнулся, отодвинул от края чемодан и с интересом стал смотреть, как они будут прощаться. И в этот момент Орехову вдруг стыдно стало за то, что у него опять все устроилось, пришло в порядок и вошло в норму, а она тут остается одна со всей своей неустроенностью, беспомощной незащищенностью, со своей бедой.

Все плохое, жалкое и гадливое, что у него было к ней, вдруг отхлынуло, он пригляделся. Ну, так и есть, смотрит, просто впилась в него отчаянными глазами, уже белые пятна на скулах проступают, только этого не хватало, чтоб она на прощание выкрикнула что-нибудь несообразное от своих этих преувеличенных переживаний... Даже не бабьих, скорее, каких-то девчоночьих, кто их там разберет.

- Ну, давай прощаться, - сказал он, неуверенно улыбнувшись, но она стояла, опустив руки, и смотрела ему в лицо, скулы у нее совсем побелели, точно отмороженные, и военком Родионов и незнакомый капитан, который ему разрешил сесть в эшелон, внимательно смотрели на них. И тогда он тихо сказал: - Ну давайте обнимайте, что ли, как-нибудь... Смотрят.

Она покорно протянула руки и несмело положила ему на плечи.

Черт его знает, что за глаза, насмотришься в них, и у самого, глядишь, опять в голове все перемешается.