(В конце концов, мы с тобой не так сильно отличаемся друг от друга.)

Меня поразило, как хорошо я это помнила. Слишком хорошо. Почему же так получается, что я отлично помню происходившее со мной в восемь лет и никак не могу вспомнить, попросила ли коллег перенести оценку клиента на следующую неделю? Я не могу запомнить то, что хочу, а то, что стараюсь забыть, продолжает всплывать в памяти. Чем ближе я подъезжала к Бекфорду, тем больше убеждалась: прошлое накатывало на меня так же явственно и неотвратимо, как слышалось чириканье воробьев, прятавшихся в живой изгороди.

Вся эта пышность, изумрудная зелень травы, яркая желтизна растущего на холме кустарника разбудили во мне хлынувшие потоком воспоминания. Вот меня четырех-пятилетнюю несет в воду папа, а я вырываюсь и визжу от восторга; вот ты прыгаешь в воду со скал, каждый раз забираясь все выше и выше. Пикники на песчаном берегу и вкус крема от загара на языке; ловля жирной коричневой рыбы в стоячей мутной воде вниз по течению от мельницы. Ты приходишь домой, и по ноге у тебя течет кровь. Ты содрала кожу, неудачно прыгнув, и теперь, пока папа обрабатывает тебе рану, кусаешь кухонное полотенце, чтобы не заплакать, – я не должна видеть твоих слез. Мама в светло-голубом сарафане варит для нас на кухне кашу на завтрак – она босиком, стопы у нее темного ржаво-коричневого цвета. Папа сидит на берегу и делает наброски. Позже, когда мы уже стали постарше, ты в джинсовых шортах и лифе от купальника под футболкой тайком сбегаешь на свидание. И не просто к парню, а к тому самому парню. Мама, хрупкая и сильно похудевшая, дремлет в кресле в гостиной; папа исчезает на долгих прогулках с пухленькой женой викария, бледной, в шляпке, защищающей от солнца. Я помню ту игру в футбол. Горячее солнце на воде, все глазеют на меня; я смаргиваю слезы, бедро перепачкано кровью, в ушах звенит их смех. Я до сих пор его слышу. Его и несмолкаемое журчание воды.

Я так глубоко погрузилась в воспоминания, что не заметила, как оказалась в центре города. Он вдруг возник, будто по мановению волшебной палочки, и не успела я оглянуться, как уже медленно пробиралась по узким улочкам, заставленным внедорожниками. Теперь я осторожно ехала в сторону церкви и старого моста, и боковым зрением видела пятна розового камня. Я не сводила глаз с дороги перед собой и старалась не смотреть на деревья и реку. Старалась не смотреть, но все равно видела.

Я остановилась на обочине и заглушила двигатель. Бросила взгляд наверх, на деревья и каменные ступени, покрытые зеленым мхом и скользкие после дождя. По телу пробежали мурашки. Перед глазами возникла картина: холодные капли дождя барабанят по асфальту; реку и небо выхватывают из мрака вспышки синих мигалок и молний; изо ртов охваченных ужасом людей вырываются клубы пара; маленького, смертельно бледного, дрожащего мальчика ведет по ступенькам женщина-полицейский. Она держит его за руку, ее глаза широко раскрыты и полны ужаса, она оглядывается по сторонам, подзывая кого-то. Меня по-прежнему переполняют те же чувства, что и в ту ночь: страх и возбуждение. У меня в ушах по-прежнему звучат твои слова: «Ты можешь себе представить, каково это? Видеть, как умирает твоя мать?»

Я отвернулась. Потом завела машину, выбралась обратно на дорогу и проехала по мосту, за которым дорога становилась извилистой. Я вспоминала, где нужный поворот: первый слева? Нет, не этот, следующий. А вот и Милл-Хаус – внушительное каменное строение бурого цвета. По холодной влажной коже снова побежали мурашки, сердце учащенно забилось, и я въехала через открытые ворота на подъездную дорожку.

Стоявший там мужчина смотрел на экран мобильника. Полицейский в форме. Он быстро подошел к моей машине, и я опустила стекло.

– Я Джулс, – сказала я. – Джулс Эбботт. Я… ее сестра.

– О! – смутился он. – Да. Верно. Конечно. Послушайте, – он оглянулся на дом, – там сейчас никого нет. Девушки… вашей племянницы… сейчас нет дома. Я даже не знаю, где… – Он вытащил из-за пояса рацию.

Я открыла дверцу и вылезла из машины.

– Я могу пройти в дом? – спросила я и перевела взгляд на открытое окно в твоей старой комнате.

Я отлично помнила, как ты сидела на подоконнике, свесив ноги наружу. От такого зрелища становилось не по себе.

Полицейский засомневался. Он отвернулся, тихо что-то спросил по рации, после чего снова повернулся ко мне:

– Да, все в порядке. Вы можете войти.

Поднимаясь по ступенькам, я ничего не видела, но слышала журчание воды и чувствовала запах земли – едкий смрад гниющих листьев в тени дома, под деревьями, везде, куда не проникали лучи солнца, и этот запах опять перенес меня в прошлое.

Я открыла входную дверь, ожидая услышать голос мамы из кухни. Я машинально толкнула дверь в том самом месте, где она постоянно цеплялась за пол. Я вошла в прихожую и закрыла за собой дверь – глаза привыкали к темноте, а от внезапного холода кожа покрылась мурашками.

На кухне к окну был придвинут дубовый стол. Тот самый? Похож, но вряд ли он, ведь за столько лет у дома не раз менялись владельцы. Я могла бы узнать точно, если бы залезла под стол и поискала отметины, которые мы с тобой там делали, но от одной только мысли об этом у меня лихорадочно забилось сердце.

Я помню, как по утрам сюда падали лучи солнца. Сев слева, лицом к кухонной плите, можно было насладиться изумительным видом на живописный старый мост. Все отмечали, какой красивый открывался вид, но по-настоящему его никто не видел. Никто не открывал окно и не высовывался наружу, никто не смотрел вниз на старое полусгнившее мельничное колесо, не видел, как играют лучи солнца на поверхности воды, не знал, какой вода была на самом деле – черно-зеленой и заполненной живыми и умирающими существами.

Из кухни я прошла в коридор, мимо лестницы, в глубь дома. Она появилась передо мной так неожиданно, что я невольно вздрогнула: огромные окна выходили на реку, и казалось, что стоит их открыть, как вода из бежавшей внизу реки начнет переливаться через широкий деревянный подоконник.

Я все помню. Все эти годы летом мы с мамой сидели на этом устланном подушками подоконнике, почти касаясь друг друга пальцами ног, с книгами на коленях. Рядом стояла тарелка с бутербродами, хотя она никогда к ним не притрагивалась. Я не могла спокойно смотреть на подоконник – у меня щемило сердце и накатывало отчаяние.

Штукатурку специально сбили, чтобы обнажить кирпичи, и в обстановке была вся ты: на полу восточные ковры, массивная мебель из черного дерева, большие диваны и кожаные кресла, и повсюду свечи. И проявление твоих маний: огромные гравюры в рамах, «Офелия» Джона Милле, красивая и безмятежная, глаза и рот открыты, а рука сжимает цветы; три тела Гекаты Уильяма Блейка; «Шабаш ведьм» Франсиско Гойи, его же «Тонущая собака». Я особенно ненавижу эту картину – бедное животное изо всех сил пытается удержать голову над прибывающей водой.

Я услышала, как зазвонил телефон, и мне показалось, что он звонит из-под дома. Я пошла на звук через гостиную, спустилась на несколько ступенек – там раньше была кладовка, наполненная хламом. Однажды ее затопило, и все там так и осталось под слоем ила, словно дом превращался в русло реки.

Я прошла в помещение, в котором ты устроила мастерскую. В нем находились оборудование для съемки, экраны, напольные светильники и отражатели, принтер, на полу – стопки бумаг, книг и папок, а вдоль стен расставлены шкафы. И конечно, фотографии. Все стены были сплошь завешаны твоими снимками. На первый взгляд могло показаться, что тебя интересуют мосты: «Золотые ворота» в Сан-Франциско, Нанкинский мост через Янцзы, Виадук Принца Эдварда. Но это только на первый взгляд. Дело было не в мостах и не в восхищении шедеврами инженерной мысли. Посмотрев внимательно, поймешь: тут не только мосты, но и зловещая скала самоубийц Бичи-Хед, лес Аокигахара у подножия горы Фудзи, утес Прекестулен в Норвегии. Места, куда отправляются отчаявшиеся люди, чтобы свести счеты с жизнью. Это – храмы отчаяния.

На стене напротив входа развешаны фотографии Смертельной заводи. Их бесконечно много, заводь снята с каждого мыслимого угла, под всеми возможными ракурсами. Зимой она бесцветная и ледяная на фоне сурового черного обрыва, летом – переливается яркими красками, превращаясь в утопающий в пышной зелени оазис, или, напротив, становится унылой и кремнисто-серой под тяжестью нависших над ней туч. Бесчисленные изображения сливаются в одно, отчего начинает кружиться голова. Я чувствую себя там, на вершине обрыва, будто смотрю вниз, на воду, и меня охватывает непреодолимое желание поддаться искушению забвения.