Девять суток беременности прошли как всегда нормально. Десятые сутки было тяжелы, но Хиггс держался, хотя живот его распирала быстро растущая человеческая плоть, жаждавшая немедленного освобождения. На одиннадцатые сутки стало совсем плохо, поднялись температура и давление, живот вздулся буграми коленок, пяток и головы плода, бугры эти появлялись и исчезали, менялись местами. Все жители квартиры, бледные, как полотно, закусившие губы, стояли у его кровати. Несколько раз они хотели вызвать врача, но Иван Иванович категорически не разрешил.

В начале двенадцатых суток Хиггс потерял сознание. Тут делать было уже нечего, позвонили в скорую помощь. Слава богу, она не торопилась, и Серафима Аркадьевна родилась среди своих. Подождав, пока она расправится, то есть примет размеры семнадцатилетней девушки, дети увели новорожденную в ванную, умыли-искупали, затем уложили в постель, обложили подушками. Было ясно, что все обошлось, и молоденькой Фимочке ничего не угрожает.

А Ивана Ивановича увезли в больницу, положили в реанимацию, и лечащий врач говорил мальчику Виталию и девочке Валентине, что состояние больного очень тяжелое, но стабильное. Своим же коллегам поведал, что новый пациент не жилец и долго не протянет. К счастью, в это время загорелась новенькая трехэтажная дача лечащего врача, и тот уехал срочно в свою тульскую вотчину, оставив вместо себя студента, лишь недавно ставшего ординатором. Тому не терпелось поковыряться в будущем трупе, и Хиггса повезли в операционную. Вскрыв его новоиспеченный хирург присвистнул:

- Второй желудок! Надо удалять!

И удалил вместе с пуповиной, по молодости не обратив внимания, что последней недавно пользовались.

Неопытность врача спасла Ивану Ивановичу жизнь. Обширный перитонит, почти его убивший, был остановлен и полностью пролечен.

Когда Иван Иванович пришел в себя после наркоза и узнал, что с ним сделали, слезы жалости к себе покатились по его щекам.

- Прощай, моя уникальная способность! - думал он, вспоминая свои роды один за другим. - Теперь я обычный человек с дипломом инженера-теплотехника с четырьмя тройками во вкладыше... Господи, до чего же тоскливо! Я теперь до самой смерти никого не съем и никого не рожу, не дам людям уникальные способности и оправданную рвением жизнь! Теперь до самой смерти я буду есть одни кефирчики, манные каши, куриный суп из ножек Буша и сырники со сметаной! Боже ты мой! До чего же тоскливо!

Он пролежал в своей скорби около суток, пролежал, выплакивая все копившиеся и копившиеся слезы, и наконец решил больше не жить, ведь обычная жизнь - это всего лишь трата драгоценного времени.

- Как там написано у Александра Грина в его "Блистающем мире"? - укреплял он мыслями принятое решение, - "Ты можешь заснуть, и сном твоим будет простая жизнь"... Да, я заснул и не хочу просыпаться, я хочу в никуда, хочу в смерть...

Фраза писателя Александра Грина всегда нравилась ему, и он, продолжая укрепляться в желании покончить жизнь самоубийством, принялся вспоминать простые жизни. Жизнь участкового Митрофанова, хорошего человека без всяких способностей, человека, никогда не желавшего стать птицей, чтобы пролететь над Антарктидой или хотя бы Эверестом. Он вспомнил жизнь своего папы, всесторонне талантливого человека все свое время прожившего под каблуком мамы, средней, как средняя школа Урюпинска...

Остальных, в сущности, не живших людей, он вспомнить не успел - в палату вошла красивая стройная девушка лет семнадцати в белом больничном одеянии, следом - трое детей, уместившиеся под одним халатом. - Это мои дети, и я должен был их вырастить, научить идти и показать дороги, - подумал Иван Иванович перед тем, как его принялись целовать со всех сторон