Родина киселя это, пожалуй, Двенадцатая - там тебе и гать, гнилая и скользкая, и всякая живность, как наша, так и чужая. Кочки там, говорят, с лошадиную голову, камыш, что стена, чёрный, отдающий трупным зловонием. Был однажды Корнилыч. Приспичило ему, понимаешь, кабана ухлопать, и не где-то, а прямо на топях; ушёл-то целёхонький, а вернулся весь белый да еле живой, кое-как дохромал до Пихтовки, а там его местные отогрели, только спасти не смогли - он уже тогда до ручки дошёл. Всё бредил про каких-то мохнатых: из жижи болотной, говорил, как ночью поднимутся, так вой и закатят. А потом и пальнулся в своём же хуторе.

   С тех пор и ходят о Мутноводье дурные вести, одна страшнее другой. Никто туда больше не суётся, в эту Двенадцатую; хотя есть у неё и другая лиходейка-подружка - Тринадцатая, но та уже восточней, за Хребтовиной, и масштабы ужаса в ней абсолютно иные.

   Тут-то Витька и услышал эти звуки, от которых сразу бросило в пот, а уши наполнились гулом: снаружи, во мраке, проскрипела цистерна, и оно видно потихонечку забралось на неё и притихло. Вот сейчас, думал он, вот сейчас будет прыгать на дом, аккуратно, тихо, как мышка. Витька знал, что даже если оно прыгнет, то ни подстрелить его, ни увидеть - в такой-то тьме. Да и зачем, в конце концов, стрелять, раз Зинка так реагирует.

   Пусть и сегодня посидит, главное, что жрать не просит, и в дом не ломится.

   - Чё там, Вить? - Зинка тоже услышала этот шум. - Оно что ли, да?

   - Оно, - шепнул Стрельников. - На цистерне вон уже...

   Скрытое тьмой, оно легко перелетело дорогу, заросший полынью двор, и почти бесшумно шлёпнулось на крышу, когда он крепче обнял Зинку, уткнувшись лицом в её густые, длинные волосы, и вдохнул её терпкий, облепиховый запах. Иногда казалось, что с крыши доносился тихий голос, бормотавший странные, неземные слова. И проклятый кашель вдруг прекратился, точно в горло мальчишки загнали пробку. Только слышно было, как мерно стучали настенные ходики.

   Она взяла его руку.

   - Ну, - шепнула Зинка. - Что я говорила.

   Витька знал, кто сидел на крыше.

   А сидел там бес.

   Так прозвали местные этих параллельных; потому верно, что один в один они были, как наши родные черти, только безрогие. Шерсть у них чёрная, как сажа, хари сродни ослиным, хлёсткие хвосты, а глаза страшенные - так и светятся во тьме, что рубины. Тварь эта прыткая, сильная, с каким-то феноменальным чутьем; чёрт если, зараза, не захочет, так в жизни к себе не подпустит ни собаку, ни человека, никакого другого зверя, любую опасность чует нутром и отступает всегда загодя. Ну и на то они и черти, чтобы водиться стаями по глухим уголкам. Бегал однажды Витька в Свистелку, да там и встретил с полдюжины рыл. Появились бесы вместе с Параллелями, а откуда - чёрт их лохматых знает.

   И тут вдруг ударила вспышка, яркая, как при ядерном взрыве, и всё внутри него будто сжалось и оборвалось. Далеко в небе, за чёрной стеною леса, словно цветок распустился круг, сплетённый из толстых, пульсирующих нитей: из него, как из лунки, выскользнул огромный, синепламенный ком и с гулом рванул к земле. Пасть повисела, дребезжа как пружина, а потом, проглоченная мраком, исчезла. Когда над лесом пыхнуло зарево, он понял, что шар приземлился: в отблесках синего пламени он увидел, как бес перемахнул кособокую изгородь, старую цистерну, а там, за дорогой, нырнул в промозглый туман.

   - Опять! - он вдруг кинулся к столу, зажёг керосинку и стал одеваться; Витька торопился, как на войну. - Опять она, сука, упала! Зин, с Ванькой дома запрёшься, поняла!

   - Большая, да?!

   - Главное, чтоб не в лес! - едва попадая ногами в штанины, он кое-как нацепил спецовку, схватил со стола фонарик, а со стены ружьё. - Иначе всё, иначе тут такое начнётся!

   - Да не начнётся!

   - Ладно, справимся! Ты баньку топи давай! К утру закончим, а там и попаримся!

   Из детской вылетел мальчонка в тёплой пижаме и шерстяных носках. Такой же щекастый и белобрысый, как Зинка. Она его тут же схватила на руки, крепко прижав к себе; нос у Ваньки был мокрый и вспухший, и он страшно хрипел приоткрытым ртом.

   - Там что, - сказал он. - Землетрясение?

   - А это, Ванька, шарик с неба упал! - засмеялся Витька, а сам весь дрожал, как под током. - Мы его щас перекатывать поедем!

   Он почти вслепую проскочил к порогу, понимая, насколько страшно выходить наружу; всё внутри перекрутило, по лбу лился пот, и толком не думалось. Но он всё-таки приоткрыл эту тяжёлую капитальную дверь, когда стылая, ночная прохлада ударила по вспаренному лицу.

   - Зин, я скоро, слышишь!

   Она только махнула рукой:

   - Иди ты уже!

   - На все засовы, цыплёнок! А кто заломится - в шею гони!

   И тогда Витька проворно выскочил наружу и дождался, пока Зинка не заперлась изнутри. Замок и засов - два щелчка, и порядок. Он всегда так делал. И всегда боялся, что после того как отойдёт от дома, она выйдет и будет провожать его с крыльца; снаружи темень, а дальше это проклятое зарево, полыхающее как гигантский внеземной костёр. Хоть бы не на деревья, думал он, а то вся Свистелка к чёртовой матери прогорит, а следом и Выселки, и бог знает что ещё.

   Он спускался с крыльца и видел, как в соседних хуторах зажигали керосинки, просыпался народ. Собаки, повылетав с дворов на улицу, отчаянно рвали глотки. Он даже сумел увидеть, как по дороге кто-то пробежал к уралу и ловко забрался в кабину: Кувшинов, а больше некому, только у него ключи от этого монстра.

   - Ну всё, - процедил он сквозь зубы, стиснув кулаки. - Началось...

   И тут она завыла... да так, что Витька, дрогнув всем телом, пошёл ещё быстрее.

   Этот адский аппаратик, который Сашка врубал каждый раз, когда начиналась очередная байда, работал просто безотказно: хватало минуты такой полифонии, и вся округа, трепеща от ужаса, поднималась на дыбы, а нечисть и подавно неслась наутёк, лишь бы не слышать этот жуткий, пробирающий до костей рёв. Под вой сирены он дрожащими руками распахнул калитку и выскочил на пустую дорогу. Было холодно, дул мокрый ветер, и он поднял воротник куртки и нахлобучил на голову капюшон.

   Сирена, погремев, наконец-то смолкла - и с души хоть немного отлегло.

   - Вставай, страна огромная, жопы подняли и побежали! - орал Кувшинов, высунув башку из окошка; стрижка у него была хитрющая: под каре. - Синюха за Свистелкой грохнулась! - он вдруг сощурил соколиные глаза. - Витька, ты?!

   - Женщина твоей мечты!

   - Какие женщины к чёрту! - он спрыгнул в стылую грязь. - Там такая девочка грохнулась, ты б видел, м-м-м, пальчики оближешь! Ты посмотри, как она, сука, полыхает! Маслицем, густо - на четыреста лет!

   Они пожали друг другу руки. Кувшинов крепкий, жилистый, сутулый, в годах. Глаза у него острые, маленькие, как бусинки, горят какой-то безудержной силой, и кажется, что всегда он готов, как тот пионер. Семь лет врач, столько же художник, а в остальном - золотой человек. С таким и в бой, и на разговор, и в любую другую жопу не зазорно кинуться. Снесло его на пятом десятке, свалил он в деревенские дали, подальше от людских городов. Стоял Сашка посреди ночи в своём любимом красном свитере, и хоть бы хны. Ни стонов, ни чихов.

   - Ну чё, Вить, - сказал он, дымя папироской. - Бздишь?

   - Спрашиваешь!

   - Да ты не бзди, потому что всё, что сгорит, не наше, а что не сгорит, спасём, - Сашка, осмотрев дома, перетянул ружьё на плечо. - Всё, кажись, задрались!

   И Выселки проснулись.

   Село, считай-то, на восемь дворов: Полумисковы по своим хуторам, Кувшинов и Кузнецов, Федосья и Фадеев, Витька с огородом, а восьмой хутор так - пустовал. Жил там когда-то Богдан, но рубанул его, сука, паскудник. Были, конечно, и другие посёлки, с другими людьми, на других Параллелях, но те далеко.

   Загремел Фадеевский дом и выскочил на крыльцо этот косматый, страшный медведь. На плече ружьё, за поясом топорик. Каждый раз Володька как специально дожидался очередной заварушки: он нарочито замешкался на крыльце и молча, щуря глаз, посмотрел на Свистелку - на это страшное, чуждое человеку зарево.