Но, как мы уже говорили, все это было давно сказано и написано. Почему же тогда при анализе веберовских конфликтов с современной точки зрения всегда возникает ощущение притянутого за волосы спора, которого вполне можно было бы избежать? Вебер всегда реагирует излишне эмоционально, но при этом проявляет и немалую настойчивость, как правило, срывая свой гнев на совершенно незначительных противниках. Дело в том, что все это, включая и судебные процессы, — игра на публику. В корреспонденции по делу Коха он и обвинитель, и следователь, и дуэлянт в одном лице. В конфликте с Рахфалем он не спорит с ним — он говорит о нем. Норберт Элиас в своих «Штудиях о немцах» указывал на то, что государство было вынуждено отказываться от уголовного преследования, вопреки законодательному запрету дуэлей, поскольку в период между 1817 и 1914 годами из «общества тех, кто способен дать сатисфакцию» пополнялась немецкая элита. Чтобы облегчить бездействие властей, поединки часто проводились в труднодоступных местах^[550]. Что касается аристократии духа, то ее дуэли, наоборот, проходят на публике, ибо их цель — вовсе не установление истины. Для этого совершенно достаточно публикаций. Вебер, у которого не было своей кафедры, не было учеников, не было определенной дисциплинарной принадлежности, при помощи подобных публичных выступлений демонстрировал, какое место он занимает в иерархии тех, кто способен дать интеллектуальную сатисфакцию. В этих дуэлях речь идет не об аргументах, а о статусе. Отсюда и постоянные угрозы покинуть ту или иную организацию, уйти с поста главного редактора журнала или политического консультанта: конфликт заменял Веберу карьеру, он наслаждался любыми спорами и столкновениями. Именно поэтому он так жаждал найти виновного в распространении информации по делу Руге–ему было ясно, что он может выиграть спор на публике, но в споре с самой публикой выиграть нельзя. Он жалуется на то, что газеты излагают события неверно, посылает в редакцию опровержение, которое хотя и печатают, но сопровождают таким комментарием, что он так или иначе бросает тень на отправителя. Когда тот снова заявляет о себе, раздражение нарастает, «а если продолжить в том же духе и дальше, то ты, по крайней мере, прослывешь мелким кверулянтом». Людей охватывает общее чувство «беспомощности перед прессой»^[551]. В глазах общественности Макс Вебер хотел выглядеть не мелким, а крупным кверулянтом, который владеет всеми приемами самообороны.

ГЛАВА 21. Эпохи господства, Вайен–Штефан и армейская структура социал–демократии

Наверное, однажды социал–демократы придут к кайзеру и скажут: «Ваше величество, у нас все готово для начала революции. Нам не хватает только офицеров и Вашего величества!» Дарио Папа

На чем основано господство? Этот вопрос был решающим для ученого, посвятившего всю свою жизнь тому, чтобы донести до буржуазии своей страны основы ее политического воздействия и трезвый, научный взгляд на современность. Впрочем, Вебера интересовали не правильные с философской или юридической точки зрения основы господства, а эффективные. Он говорил о господстве в том случае, когда в той или иной социальной структуре можно было быть уверенным в исполнении отданных приказов. При этом ни одна власть не может полагаться исключительно на то, что подданные будут подчиняться, стараясь избежать конфликтов, или потому, что приказы совпадают с их экономическими интересами. А поскольку в спорных случаях выполнение приказов требует от подданных особых усилий, то для гарантии их выполнения недостаточно ни чувства симпатии к тому, кто их отдает, ни «ценностно–рациональной» веры в то, что он действует во имя правого дела. Ибо нет такой системы власти, которая время от времени не была бы вынуждена отдавать приказы, несовместимые с чувством симпатии или никак не связанные с «правым делом».

Подчинение предполагает в том числе и подчинение приказам, противоречащим ценностям.

Для того чтобы господство функционировало и в этих условиях, подчиняющиеся должны быть убеждены, что тот, от кого исходят приказы, имеет право отдавать и такие указания, которые им лично кажутся непонятными или же противоречат их ценностям. Для власть предержащих эта «вера в легитимность», безусловно, необходима, поскольку в противном случае они пребывали бы в постоянной неуверенности в отношении того, будут ли их подданные им подчиняться. Тот, кто вынужден постоянно просчитывать условия своего господства, перестает быть господином.

Традиционные европейские школы политической философии выделяли различные системы власти в первую очередь в зависимости от того, какое количество людей принимает решения, обязательные к исполнению для определенных групп населения, каково социальное происхождение этих людей и для какого количества людей эти решения обязательны. В результате политологи традиционно различали монархию, аристократию (олигархию) и демократию. Вебер меняет перспективу анализа. Его гораздо больше интересуют мотивы тех, кто смиряется с решениями, принятыми другими. «Совсем без желания подчиняться, т. е. без (внешней или внутренней) заинтересованности в подчинении не обходится ни одно подлинное отношение господства», — пишет он в «Основных социологических понятиях». От такого согласия со стороны подчиненных зависит существование не только всех тех властных систем, что стремятся достичь определенных масштабов и определенной степени разделения труда. У небольших групп также нет возможности постоянно собираться полным составом, чтобы при необходимости искать обоснования, приемлемые для всех^[552].

Какой тип желания подчиняться, какую форму господства Вебер соотносит с современной ему эпохой? Юнкеры в своих поместьях на восточном берегу Эльбы, как и сама опирающаяся на дворянство монархия, изначально воплощали для него то, что он называл «традиционным господством». Ведь почему, если говорить коротко и упрощенно, люди подчиняются помещику или монарху? Потому что (как правило) они в детстве уже подчинялись своему отцу, т. е. уже сформировали представление о том, что некоторые индивиды рождены, чтобы господствовать. Раньше, при феодальной системе, это называлось «крепостным правом», однако и после его юридической отмены в начале XIX века патриархальная система продолжала существовать до тех пор, пока ее постепенно не вытеснили капиталистические договорные отношения: господа стали в каком–то смысле предпринимателями — в каком–то смысле, поскольку фактически они воспринимали свои поместья скорее как источник нетрудового дохода, ренты. Чтобы стать аристократией и в политическом смысле этого слова, необходима прежде всего «экономически обеспеченная, безбедная жизнь. Аристократ — и это самое что ни на есть первое, обязательное условие — должен иметь возможность жить ради государства, чтобы не быть вынужденным жить за его счет». Предприниматель же, наоборот, незаменим на своем месте и слишком стеснен условиями конкуренции в рыночной экономике для того, чтобы независимым образом заниматься политикой. И по нему всегда видно, что он занимается политикой для себя — а кто пойдет за таким «господином»? Получается парадоксальная ситуация: у того социального слоя, который, с точки зрения Вебера, воплощал в себе практический ум и экономическую значимость, были дела поважнее, чем господство. Тот же слой, который уже давно начал терять основы своей власти, продолжал делать вид, будто старые времена все еще не закончились и «тот, кто может опереться на свое поместье, пользуется поддержкой всего сельского населения». Однако и этот слой действовал не как экономически независимая и, следовательно, способная заниматься политикой аристократия, а как лоббист своих собственных экономических интересов. Форма господства в прусском государстве, по мнению Вебера, не была ни традиционной, ни аристократической, ни капиталистической, ни буржуазной — она была, скорее, «наполовину „цезаристской“, наполовину „патриархальной“, а в последнее время, кроме того, искаженной мещанским страхом перед красным призраком»^[553].