И через какую-то очередную вечность, прошедшую в белом безмолвии, под зациклившуюся в голове мелодию из мультфильма, алый цвет в корнях дерева напитывается жизненной силой. Тонкие красные прожилки становятся полноценными узорами и по краям начинают отдавать золотом - витиеватые ленты расходятся по всем корням, насколько хватает глаз, и на срубе пня сплетаются в узор: множество мелких линий сплетаются в орнаменты, почти не несущие смысловой нагрузки, хотя Стайлз периодически подмечает то трискель, ало-золотым пламенем вспыхнувший у кромки пня, то валькнут, непривычно острыми для кельтов углами вспыхнувший поодаль, то знак лабиринта, мелькнувший, кажется, напротив.

Стайлз непонимающе щурится, слезая с пня, но не отходя, окидывая взглядом всю поверхность дерева, наблюдая за заключающим все три символа в свои лепестки, алым, будто жидкая, теплая кровь, трикветром.

Стилински неуверенно приоткрывает рот, не в силах оторвать взгляда от завораживающего зрелища, и заученно повторяя:

- Трискель - ход истории, он же - “бег времени”, валькнут - символ перехода между мирами, лабиринт - защита, погружение в транс… И трикветр - символ причины и следствия, бесконечный круговорот жизни и смерти, возвращение на круги своя… Так ты меня отпускаешь?

Стайлз не успевает договорить - тело пробивает дрожью, снова - болью, холодом и жаром одновременно. Сначала юноше кажется, что он задыхается, что у него паническая атака, но он успевает одернуть себя, напоминая, что ему даже дышать здесь не особо нужно - какие уж тут панические атаки? Тогда паника отступает, но ощущения остаются. Как будто он болеет, как будто у него температура под сорок, а вместо одеяла его укрывает слоем еле живой скользкой рыбы, трепыхающейся, тошнотворной, мерзкой.

- Знаете, ребята, - Стайлз еле шепчет, дрожа от выжигающего изнутри холода. - Не знаю, что вы там сделали, чтоб Неметон так поджечь, но это вы молодцы, правильно догадались. Но, блядь, на этом надо было остановиться и дать мне немного времени сообразить… вечно вы ни в чем меры не знаете… - Стилински бормочет и бормочет, улыбаясь, закрывая глаза, стараясь справиться с болезненной, судорожной тошнотой.

Через какое-то время становится легче, ощущение чужих прикосновений отступают, только губы продолжает нестерпимо жечь, даже когда по остальному телу жжение, разойдясь волнами, затихает.

Неметон по прежнему переливается росчерками золотого и алого, когда у Стайлза наконец-то находятся силы для того, чтобы встать.

- Отпустишь меня? Отпусти… Я не знаю, что они натворили, зачем из воды вытащили, - Стайлз точно уверен в том, что так и произошло, хотя объяснить своей уверенности не может. - Будет забавно очнуться в больнице, например, под чутким наблюдением миссис Маккол… Отпусти. Я никуда не денусь, ты ведь знаешь. Я - твой друид, советник у альфы…

Стайлз ложится на пень, раскидывая руки по лепесткам трикветра и закрывает глаза, повторяя про себя раз за разом: отпусти, отпусти, отпусти.

Сначала перед глазами темнеет, затем обоняние начинает щекотать странный, необычный запах. И вдохнуть возможности нет, поэтому Стилински, находя путь интуитивно, отступает назад, к негаснущему Неметону, и через некоторое время повторяет попытку. На четвертый или пятый раз Стилински узнает бьющий в нос запах - запах сырой, холодной земли и, немного - подгнившего дерева.

Осознание приходит вместе с паникой, но Стайлз все равно боится оформить эту мысль у себя в голове.

- Ты дашь мне время попытаться? - деланое равнодушие, стоящее немалых усилий и абсолютно бесполезное безразличие в голосе. - Дай мне время.

Дерево сыто пульсирует всеми оттенками алого и золотого.

Стайлз сосредотачивается, закрывая глаза и снова погружаясь в отвратительную темноту - он так и не может произнести “гроба”, - и мысленно вопит. Орет, что есть сил. Зовет своего волка. После второй или третьей попытки Стилински просто кричит не переставая, и рядом с Неметоном, и на той, другой стороне.

Питер ведь жив - Стайлз чувствует, - а значит, рано или поздно услышит.