Втроем мы скоротали ночь и на рассвете вернулись к отаре. Пишик-ага ехал на переднем верблюде, а мы с шофером на заднем. Даже верблюдам было нелегко вышагивать по рыхлому снегу. Пустыня преобразилась. Конечно, я совсем не ориентировался, целиком доверяясь чутью Пишик-ага, знанию его этих мест.

Отару мы встретили в пути. Чабаны упорно вели ее к кошаре. Нам, в общем-то, оставалось совсем немного. Как и накануне, мы мяли впереди отары дорогу, стараясь облегчить овцам путь. К вечеру все чаще позади отары оставались лежать обессилевшие животные. Уже в полной темноте мы загнали овец в кошару и, не ложась спать, отправились обратно. Снегопад не прекращался, но дорога, пробитая отарой, была хорошо заметна. К тому же посветлело, снежные хлопья как будто поредели. Мы грузили по четыре овцы на верблюда и отвозили их к кошаре. Наконец, к утру и эта работа была закончена. Постелив кошмы в кошаре рядом с овцами, накрывшись шубами, мы заснули.

Еще два дня мы провели в снежном плену. Хотя снегопад прекратился, пасти овец было бесполезно. Труднодоступный корм не окупил бы их усилий.

Как ни мало я знал туркменских слов, все же я понимал, что чабаны без конца обсуждают, что делать, сердятся на свое начальство, не доставившее вовремя в кошару запас корма. За два дня ожидания некоторых овец пришлось прирезать. Они не выжили бы. Понятно, что недостатка в коурме, мясе, мы не испытывали. Труднее было приносить дрова. Приходилось ездить за ними на верблюде. Я подумывал, что здесь бы не помешали лыжи.

Между тем наступила ясная погода, а с ней и сильные морозы. Вспоминая эту зиму, я думаю, что нигде — ни на Камчатке, ни на Таймыре — так сильно не мерз, как в Каракумах, а чабаны переносили морозы на удивление легко, хотя их шубы, шапки, рукавицы из овчины были не такими уж теплыми. Теперь вполне уместными оказались мои чулки и кухлянка из оленьего меха, пошитые еще во время работы на Камчатке.

Наконец, загудели долгожданные моторы. С большим трудом проминая снег, к кошаре приближался «Кировец» с тележкой, а за ним еще две машины. Они были нагружены перемолотой верблюжьей колючкой — замечательным кормом, любимым и верблюдами, и овцами, очень питательным.

Постепенно жизнь в пустыне налаживалась. Уже начали подсчитывать убытки. Проезжавшие мимо нас люди рассказывали о том, как пережили снегопад другие бригады. Мне запомнился рассказ о трагической судьбе отары, пасшейся вдалеке от торных дорог. У этой бригады еще не было своего дома — кошары. Чабаны три дня находились неотлучно возле овец, а потом пошли к ближайшему поселку. Когда трактора сумели пробиться к отаре, они нашли овец, лежащих под толстым слоем снега. В той отаре ни одно животное не уцелело.

На соседнем с нами Культакыре жила семья Агалиевых: отец, мать и четыре сына. Они пасли стадо совхозных верблюдов и отару овец. На Культакыре стоял большой глиняный дом и несколько сараев. Когда начался снегопад, Агали-ага загнал овец прямо в дом и в сарай. Он не пожалел ни ковров, ни кошмы. Говорят, что, когда отара покинула дом, на полу слой овечьего помета был толщиной в штык лопаты. По общему мнению, наша бригада отделалась довольно легко. Несколько погибших тогда и позже овец да вынужденно забитые животные — вот дань, которую нам пришлось уплатить природе.

Немного покормив овец, дав им поднакопить силы, мы снова начали пастьбу. Конечно, теперь отара не могла уходить далеко от дома. Я замечал, что овцы почти не тебеневали, предпочитали бродить по снегу от деревца к деревцу, объедая доступные им побеги.

И вот мы день за днем уходим вдвоем с Овезли в пески. Не слишком морозно, но на ветру коченеешь, плохо гнутся пальцы, все внутри сжимается в комок. Засунув руки в карманах, ссутулившись, мы медленно бредем за отарой.

Иногда Свезли бросает спичку в куст селина. Не с первой, так со второй спички куст вспыхивает, и мы минуту-другую греемся в белом дыму.

В середине дня мы присаживаемся перекусить. Овезли достает лепешки, коурму, а я рыбные консервы, колбасу, печенье. Овезли очень любит мою еду, она ему мало знакома, а я, в свою очередь, с удовольствием ем баранину и курдючный жир.

Едим мы почти молча. Пишик-ага вечером охотно смеется, когда я рассказываю ему, как тихо мы с Овезли живем днем. Что поделаешь, когда не знаешь языка товарища.

Из чабанов лишь Пишик-ага говорит по-русски. Вечерами, пока сидим у костра, чабаны беседуют между собой, потом с каким-нибудь вопросом обращаются через Пишик-ага ко мне и, наконец, мы беседуем с Пишик-ага вдвоем. Временами старик передает товарищам что-нибудь интересное из наших разговоров…

Незнание языка мешало мне овладевать техникой пастьбы. Я мог полагаться только на собственные наблюдения, навыки чабана осваивал слишком медленно.

Впрочем, отара уже не была для меня беспорядочным скопищем. Я знал, где у нее «голова» и «хвост», где правая сторона и левая. Теперь у меня всюду были знакомые овцы. Я умел пересечь отару, не нарушив ее спокойствия и направления движения, умел вернуть далеко отбившихся овец. Тех, что только лишь собрались отклоняться в сторону, поправить было проще. Стоило свистнуть, прикрикнуть, как они поворачивали вспять, предпочитали спрятаться в гуще отары.

Овезли в таких случаях кричал: «Оуш», т. е. «тише, тихий ход». Иногда я часами ходил за ним по пятам. Чаще мы находились справа от отары. Неожиданно я узнал от Пишик-ага, что в этом есть глубокий смысл. Каждого молодого чабана прежде всего учат: «Ходи справа от отары». К этому привыкают и овцы: человек — и угроза, и защита в одном лице — всегда справа (рис. 2).

_{Рис. 2. На схеме показаны пути движения человека и отары овец при использовании приема «агдараш». Правый фланг отары (1) поворачивается по большим кругам, тогда как левый фланг (2) движется по более прямой траектории. Чабан идет справа от отары (3), в необходимых случаях (4), подавая сигнал «агдараш». Привычка пастись по кругу сохраняется у овец, приученных к приему агдараш и в отсутствие человека (правый рисунок)}

Пишик-ага объяснил мне и замечательный прием «аг-дараш». Дождавшись, пока овцы широко разойдутся по пустыне, чабан кричит «агдараш», и тотчас овцы, не прекращая пастьбы, начинают поворот влево. Ведь они привыкли, что человек всегда справа. Если не послушаешься, он будет сердиться, кричать, бросит палкой, все равно заставит повернуть. Оттого более умные овцы и козы (у них ноги короче, они медленнее ходят) предпочитают пастись на левом фланге, подальше от человека, двигаться по малому кругу. Здесь, в левой части отары, как бы центр тяжести отары, вокруг которого вращаются по большому кругу молодняк, овцы без ягнят, более подвижные животные, не любящие тесноты.

Отара привыкает крутиться влево, и продолжает поворачиваться, даже если оставить ее на несколько часов без внимания. Только когда хотят распустить овец пошире— заходят слева, навстречу вращению, как бы разворачивают клубок.

Вечером у костра, обсуждая с Пишик-ага методы управления стадами, я услышал от него замечательное суждение — зачем вообще пасут овец,

— Ты думаешь, мы не думали над этим или наши отцы этого не знали? Овца и коза дома не знают, домой не приходят. И лошадь возвращается, и верблюд, а овца и коза умрут в пустыне без воды, а домой дороги не найдут. Поэтому мы их пасем: в пески водим, кормим, обратно гоним, поим.

Подумав, я напомнил Пишик-ага, что овец, живущих в поселках, утром выгоняют на выпас, а вечером они нередко сами возвращаются домой. И другой пример: диких баранов, предков наших домашних, никто не пасет, а они сами находят и убежище, и корм, и воду.

Пишик-ага не стал спорить, но этот разговор мне запомнился. Мысль изучить поведение диких баранов, сравнить их с домашними показалась очень соблазнительной и разумной.

Однажды утром, когда мы только собирались выгонять отару на пастьбу, к кошаре прискакал красавец парень на гнедом невысоком коньке. Добродушно улыбаясь, он протянул мне руку, поздоровался с Пишик-ага и Овезли и начал что-то быстро говорить по-туркменски. Я тем временем осматривал коня, и, заметив мое любопытство, парень сказал: