Ехать или оставаться - вот судьбоносное решение, которое я должен принять за эти два дня.

Скоро мне исполнится пятьдесят лет. Я пожил довольно и не очень боюсь смерти. Чего я боюсь - попасть в руки палача и под пытками подтвердить обвинения против невинных людей, в первую очередь - против братьев Курицыных, у которых так много врагов. И еще одной вещи страшусь, может быть, даже сильнее: не разгадать Господень замысел обо мне. Твердо верю, что есть у Господа свой замысел о каждом из нас, но Он не открывает его нам, чтобы замысел не превратился в приказ, не лишил нашу душу свободы, самовластья. И чтобы понять, разгадать, раскрыть, я попытаюсь в этом письме вспомнить последние десять лет своей жизни. Если даже не раскрою, по крайней мере, у тебя в руках будет письмо, из которого ты узнаешь, чем и как жил твой отец - столь часто исчезавший из дома, вечно пропадавший в каких-то далях и нетях, когда он, наверное, так нужен был тебе - растущему, созревающему, делающему первые шаги на жизненном пути.

Те три года, которые мне пришлось прожить вдали от семьи в Крыму, при дворе хана Менгли-Гирея, потребовали бы отдельной книги. Если судьба будет милостива ко мне, я постараюсь ее написать. (Отец Владислав настаивает, почти умоляет меня сделать это.) Пока же хочу поделиться с тобой лишь главным своим наблюдением, созревшим в те годы: нельзя принимать всерьез слова сильных мира сего, когда они объявляют себя защитниками веры и святынь. Вся история дружбы великого князя с крымским ханом подтверждает это. Именно под давлением и после многочисленных просьб Москвы мусульманин Менгли-Гирей напал в 1484 году на христианскую Литву, захватил и сжег Киев, наполовину населенный православными. Из награбленной добычи хан послал в Москву золотую чашу и блюдо с алтаря Софийского собора. И великий князь принял эти святотатственные дары и благодарил Менгли-Гирея. Видимо, сберегать право, правду, правоту - удел и занятие одних только праведников. А сильным мира сего важна только сила. Запомни это, сын мой.

Со мной хан обращался милостиво, много раз беседовал, жадно расспрашивая о европейских народах и нравах, о Новгороде и Пскове, о речных и морских путях. Его любознательность простирается не только в пространстве, но и во времени. По его поручению я принял участие в раскопках скифских могильных курганов, которых довольно много в Крыму. Из этих захоронений часто удается извлечь золотые изделия очень тонкой работы, которые обогащают ханскую казну. Но меня Менгли-Гирей просил составить подробную опись всех предметов и оружия, которые будут обнаружены в могилах.

Его очень занимает история могучей империи кочевников-скифов, которых не могли победить ни шумеры, ни персы, ни греки, ни римляне. Он с большим интересом слушал мои рассказы о других кочевых народах, достигших славы и могущества: гуннах, арабах, монголах, турках-сельджуках. Ведь и его народ сейчас на распутье. Менгли Гирей понимает, что, если крымские татары последуют примеру казанских и начнут строить себе города, очень скоро могучие соседи - Литва, Москва, Турция - попытаются завоевать их. Но соблазн покончить с трудной кочевой жизнью все глубже проникает в сердце его подданных, и неясно, как долго они сумеют противостоять ему.

Конечно, все эти три года я очень тосковал вдали от семьи. Но Федор Курицын в каждом письме ясно давал мне понять, что возвращение в Москву было бы слишком опасным шагом. Лишь летом 1490 года я получил от него сообщение о том, что опасность миновала и что Посольский приказ отзывает меня домой. Однако добраться до Москвы мне удалось только осенью.

Тебе исполнилось уже семь лет, когда я вернулся, и ты, наверное, помнишь, как я был счастлив снова обнять тебя и твою мать, снова вкусить хлеб насущный у домашнего очага, войти вместе с вами под своды православного храма. Увы, счастье возвращенья оказалось возможным для меня лишь потому, что весна того года была омрачена в Москве событиями трагическими и кровавыми.

Надеюсь, к тому моменту, когда ты получишь это письмо, не только летописи, но и память москвичей будут еще хранить воспоминания о безвременной кончине наследника трона, героя Угры, принца Ивана Молодого. В свое время он поверил клевете на меня, поэтому я не мог вернуться в Москву, пока он был жив. Однако у меня нет уверенности, что москвичам будет разрешено помнить о всех обстоятельствах его кончины. Постараюсь вкратце изложить для тебя то, что мне довелось услышать по прибытии в Москву.

Зимой того года из Италии вернулись московские послы, ездившие нанимать заморских мастеров. Кого только они не привезли! Итальянских архитекторов и художников по росписи стен, пушечных литейщиков, чеканщиков по серебру и ювелира из Любека, органиста-музыканта и еврейского врача из Венеции. Вот этот-то врач, именем Леон, увидев, как мучается Иван Молодой своей хромотой, заявил великому князю, что он знает, как лечить эту болезнь, что берется вылечить наследника и готов отвечать за свое лечение головой.

Знакомый итальянский камнерез, давно живший в Москве, рассказывал мне потом, как несчастный доктор прибегал к ним в итальянский квартал и в ужасе и отчаянии восклицал:

- Что мне делать?! Что? Молодой князь не слушается меня, не выполняет никаких предписаний! Я знаю, отчего опухают его ноги, я лечил десятки людей. Вот! - вот список того, чего нельзя есть при этой болезни. Никакой баранины, говядины, жирного сыра, острых приправ, а особенно - печени, мозгов, мясных супов и наваров. И про пиво и мед нужно забыть - хотя бы на время лечения. Но он швырнул мне список в лицо! "Будет какой-то жид мне приказывать, что мне есть и пить! Ты лечи, подлец, да знай свое место!" Как же так?! Я думал, больной будет слушаться, потому что он хочет жить. А оказалось - ему все равно. Но я-то, я-то - я хочу жить! Что мне делать?

Несчастный врач пытался ставить больному банки, давал микстуру из шафрана. Но принцу становилось все хуже. Видимо, болезнь зашла уже слишком далеко. Ходили слухи, что наследник давно уже жаловался на боли в почках, на то, что моча часто выходит с песком, кровью и гноем. Вскоре моча перестала выходить совсем, и принц умер в страшных мучениях. И по прошествии сорока дней доктору Леону, магистру медицинских наук из Венеции, московский палач отрубил голову на площади с подходящим названием: Болванка.

Смерть Ивана Молодого стремительно меняла всю картину скрытого дворцового противоборства. Партия, поддерживавшая княгиню Софью и ее сына, Василия Ивановича, тихо ликовала и готовилась расправиться со своими соперниками. Молодая вдова Елена Стефановна и ее сын Димитрий враз потеряли свое высокое положение, судьба их сторонников и приближенных повисла на волоске. И первой жертвой пал духовник Елены Стефановны, отец Денис.

Архиепископ Новгородский Геннадий давно уже раздувал истерическую охоту за еретиками. Он рассылал грамоты епископам во все русские города и в монастыри. Его злобная фантазия работала без удержу. Он уверял, что еретики на своих тайных собраниях злословят Христа и Богоматерь, плюют на кресты, называют иконы болванами, грызут их зубами, кидают в нужники, не верят в Троицу, пляшут бесовские танцы, развратничают. Откуда он все это знает? Верные люди тайно доносят ему, но боятся выступить открыто, потому что могущественные еретики страшно отомстят. А внешне, на людях, это сатанинское отродье соблюдает все православные обряды и делает вид, что исповедует христианскую веру точно так, как велит православная церковь.

Великий князь никогда не верил этим бредовым обвинениям. Но он хотел, чтобы в русской церкви царило согласие, поэтому осенью 1490 года созвал в Москве собор, которому следовало разобрать вопрос о ересях. И собор постановил еретиков осудить и отправить тех, на кого указал архиепископ Геннадий, к нему в Новгород для примерной расправы.

Ты спросишь меня, сын мой, как могли умудренные пастыри стада Христова поверить этим кровожадным наветам?

А как они могли не поверить?

Любого смельчака, который посмел бы усомниться, возразить вслух, рьяные "обличители" тут же объявили бы защитником еретиков и тайным приверженцем ереси.