А как складываются отношения монастырей с королем у вас, в Литве? Здесь, я вижу, монастыри часто бывают подмогой не только душам людей, но и их телам и даже кошелькам. Если боярину или купцу нужно продать или заложить землю, он знает, что всегда может договориться о сделке с монастырем и уговор будет соблюдаться честно. Да и простой крестьянин может взять новый участок в аренду у монастыря и быть уверен, что монахи не обманут его.

С другой стороны, монастыри часто освобождались великими князьями Московскими от пошлин и налогов, что вело к уменьшению доходов казны. Сами же монастыри разрешенные им дорожные сборы дерут с каждого воза, проехавшего по их земле, без жалости. А если торговые люди попытаются проложить новую дорогу к ярмарке в объезд старой, в Москву летят челобитные с требованием "закрыть и запретить". И князь часто говорит: "Быть по сему". Из-за этого дорог в Московии мало, и новые прокладывать нелегко.

Очень вероятно, что нынешний разлад между князем и церковью стал известен врагам Московии и придает им еще больше дерзости. Доходят слухи, что тевтонцы и ливонцы, отбитые зимой, снова вторглись в Псковские земли. А передовые отряды хана Ахмата уже замечены в верховьях Дона.

Господь Всемогущий, неужели снова допустишь врагов наших под стены Москвы? Сохрани эту землю и помилуй и дай нам хоть ненадолго вкусить на ней мир и покой.

Прощаюсь с Вами, досточтимый брат, и желаю Вам не знать тех тревог и опасностей, которые нынче подступили к нам так близко.

С. З.

Эстонский дневник

"Душа самовластна, - любит повторять Федор Курицын. - Ограда самовластью - вера. Вера - наставление, данное пророком. У пророка мудрость, наука преблаженная. Ею приходим к страху Божию. Страх Божий начало добродетели".

Я люблю его слушать, завидую покою его души и ума. У меня же ум с душой всегда в разладе. Ум вопрошает, душа не знает, что ответить, только сердится.

Если мы все расплачиваемся за грех Адама, все погибли в нем, почему не все будут спасены во Христе?

Если душа самовластна, то есть свободна что-то совершить вне воли Твоей, где же Твое всемогущество?

А если в каждом нашем поступке Ты незримо правишь нами и потом караешь за грехи, где же Твоя справедливость?

А если у Тебя другая справедливость, которую нам понять не дано, как же можешь Ты карать нас за нарушение закона, нам неизвестного?

Или Ты учишь нас, неразумных, как хозяин учит бессловесного коня: плеткой и сахаром, вожжами и лаской?

Но на какую же работу Ты решил взнуздать нас на этой земле? На какую гору должны мы отвезти весь тяжкий груз страхов, сомнений, угрызений?

Или работа не здесь, а здесь только испытание, отбор для какой-то будущей работы?

Испытание!

Есть ли в Библии хоть один пророк, который не произнес бы этого слова?!

"Бог пришел, чтобы испытать вас", говорит Моисей.

"Господь испытует все сердца", вторит ему Давид.

"Но Он знает путь мой; пусть испытает меня - выйду, как золото", стенает Иов.

И Соломон слагает стихи про то же: "Плавильня - для серебра, и горнило - для золота, а сердце испытывает Господь".

"Сказал я в сердце своем о сынах человеческих, чтобы испытал их Бог", читаем у Экклезиаста.

"Вот Я расплавил тебя, но не как серебро: испытал тебя в горниле страдания", разъясняет Исайя.

"Пострадают некоторые и из разумных для испытания их", грозит Даниил.

"Возлюбленные! Огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь!", призывает апостол Петр.

А уж апостол Павел говорит об испытании чуть не в каждом послании своем.

Да - верю, знаю! Всю мою жизнь Ты испытывал меня и спасал, испытывал и спасал.

Но чувствую - вот оно грядет, последнее испытание!

Падут городские ворота пред страшным врагом, будет вокруг стон и ужас, огонь и разорение, кровь и мука невинных.

Но как - о, Господи! - как должен я послужить Тебе? Научи! Должно ли мне взять меч в руки и принять смерть в бою с неверными? Или, наоборот, явить пример смирения, дать зарубить себя татарской сабле на пороге храма Твоего?

О, прикажи одно или другое!

Дай ясное повеление!

Избавь душу от бремени самовластья!

Фрау Грете Готлиб, в Мемель

из Москвы, осажденной страхом,

октябрь 1480

Милая, родная Грета!

Видимо, это будет мое последнее - прощальное - письмо. Долго судьба щадила меня, Господь замечал в последний момент грозящую мне погибель и спасал от беды. Но сейчас туча так черна и так широка - по всему небу, - что даже лучику надежды не дано прорваться сквозь нее. Тысячу лет простоял великий град Константинополь - но даже его могучие стены пали перед напором неверных. Где уж выстоять молодой Москве. Несметные орды катятся к ней с юга, сжигая все на своем пути.

Даже сам великий князь утратил мужество, отправил жену, детей и казну в далекий северный город. Богатые купцы и бояре тоже бегут в свои дальние вотчины. Но я среди тех, кому бежать некуда. Нужно покориться судьбе.

Московская рать выступила на юг, навстречу врагу, но трудно поверить, что она сумеет удержать его. И некого позвать на помощь. Двое братьев великого князя в начале этого года поссорились с ним, увели свои дружины на запад. Псковичи сами с трудом отбиваются от немецкого нашествия. С западной границы нельзя снять войска - оттуда в любой момент могут ударить литовцы. Призвать подкрепление из восточных городов? Но этим тут же воспользуется хищное Казанское ханство. (Недаром "казань" по-татар-ски означает "кипящий котел".)

Три дня назад я шел через посад к дому Ивана Курицына. Вдруг толпа на Ордынке взволновалась, распалась на две части. Раздались крики:

- Державный! Державный!

Кто-то упал на колени, кто-то прижимался лбом к земле. И действительно: сам великий князь проезжал по улице с небольшой свитой. Но как же так? Все полагали, что он при войске, готовится отразить татар, как его прадед Дмитрий Донской. А он что же? Бежал в Москву? Оставил армию без полководца?

Ужас и безумие накатили на толпу, прогнали трепет перед власть имущим.

- Не оставь на погибель! - закричал кто-то.

- Спаси, государь!

- Смилуйся!

- Оборони!

- Защити!

Задние давили на передних, проезд делался все уже. Свита размахивала плетками, но люди все напирали. Какая-то баба ухватилась за княжеское стремя, дала коню волочить себя в пыли.

- Мы же твои дети и слуги! Неужто оставишь нас погибнуть от поганых?

- Сам же разгневал Ахмата, не платил ему дань!

- Тебе, знать, богатеть, а нам живота лишаться?

- Не слушай, государь, лихих советников!

- Им бы только свои вотчины да мошну сберечь!

- Восстань на врага - и мы все за тобой!

- Не оставь!

- Пощади и помилуй!

С большим трудом княжеская кавалькада протиснулась сквозь вопящую и рыдающую толпу, ускакала в сторону Кремля. И что там происходит, за его стенами, не знает никто. Федор Курицын при войске, на берегах Оки. У нас, в Посольском приказе, тоже смятение. Вспоминают, как отец великого князя, Василий Темный, попытался противиться татарам, как они его разбили под Суздалем и сколько крови тогда пролилось. А даже если и даст Бог победу, что с того? Вот Дмитрий Донской победил Мамая, а через два года новый хан собрал силы, напал, взял Москву обманом, жег и убивал, не щадя ни старых, ни малых. И тот же победитель, Дмитрий Донской, в бой уже с ним не вступил, укрылся с семьей на севере.

Я пытался говорить с нашим священником об устройстве лазарета для раненых - он не стал слушать. Чувство безнадежности заливает души, течет по улицам, поднимается до церковных маковок.

А тут еще куда-то исчезли мои друзья: Кара Бешмет и Иван Курицын. Жена Ивана со слезами рассказала мне, что перед отъездом он прощался с ней, будто навсегда. Но куда уезжал - не открыл. Когда мне удается проведать их, я часто застаю ее забившейся за сундук в дальней комнате, без света, с обоими детьми, закутанными в меховой кожух.