Как-то Юдка вспомнила, что в Провансе она встретила княгиню, полячку родом, звали ее там "Риша из Польши", и была она замужем за одним провансальским графом, а до того была женой испанского короля. Княгиня говорила с Юдкой о Польше, хотя ни та, ни другая не знали этой страны. И перед глазами Тэли возникла маленькая светловолосая девушка, которая бегала по цвифальтенскому монастырю. Он рассказал об этом Генриху, но даже имя Рихенцы не согнало туч с хмурого князева чела. Генрих только велел позвать Юдку и ее мужа в замок. Вечером они показывали князю и рыцарям свое искусство. Фокусы Боруха имели шумный успех, но рассказы Юдки рыцари нашли скучными, не понравился и ее голос. Голос у Юдки был очень низкий, хрипловатый, будто сдавленный, но тем выразительней звучал он, когда Юдка вскрикивала в патетических местах.

Например, когда дама Аэлис проклинает своего сына Рауля, который потом погибает в кровавой битве, Юдка высоко воздевала руки и кричала надрывным голосом, как кричит мать, видящая в пророческом прозрении смерть своего сына.

Тэли было невыносимо слушать эти истории в замке, он сбежал в самом начале. Но позже Юдка рассказала ему - только ему одному - свои удивительные истории, истории любви и смерти. Стоя над широкой, привольной Вислой, она подняла вверх руки и произнесла: "И когда Тристан покинул Изольду..." И тут к Тэли, удрученному тем, что Юдку позвали в замок, вернулось ощущение безмерного счастья. Он услышал всю историю от начала до конца - как переодетый Тристан вернулся к своей любимой, а она его не узнала. Ах, как это было печально! И тем прекрасней казались Тэли река, и этот вечерний час, и этот тихий город, где живут спокойные, мирные люди, где не бывает кровавых сражений и любовных горестей.

Они прохаживались вдвоем по винограднику возле дома Виппо, смотрели на молодые лозы, посаженные немцем, и слушали друг друга, будто завороженные своими словами. Как в полусне, повторяли они имена и названия "Тристан, Эдесса, Амальрик, Аделасия, Амфортас, Корнуэльс", переплетая их со своими собственными именами.

Однажды Юдка попросила Тэли объяснить ей, почему рыцари сражались за Гроб Господень и за Иерусалим. Тэли, как умел, поведал ей о жизни спасителя, о его муках и о таинстве причащения святыми дарами. Юдка слушала, слушала, а под конец воскликнула:

- Вот теперь мне понятно, что такое Грааль!

Странное дело, они никогда не заговаривали о своей любви. Муж Юдки им не мешал. По утрам он упражнялся в подбрасывании шаров, вечером ложился рано спать в шатре, раскинутом на высоком берегу, близ виноградника; он не дожидался Юдки, верил ей. И Тэли не приходило в голову, что все могло быть по-иному: ему так радостно видеть Юдку, поболтать с ней часок-другой чего еще желать?

Он ни разу не спросил Юдку, для него ли приехала она в Сандомир, для него ли выучилась по-польски и так долго готовилась к этому приезду? О вещах обыденных они не говорили; встретившись, они с первой же минуты уносились в мир необыкновенных событий и чувств. Их мысли были прикованы к прекраснейшим романам, где царила истинная, беспредельная любовь, или к тайне искупления и воскресения, к тайне тела Господня, за которое людям дарована жизнь в вечности.

- Время идет, приходит смерть, а за ней вечность... - сказала Юдка, когда они смотрели на излучину Вислы меж зелеными лугами и крутым песчаным берегом. И Тэли, взяв Юдку за руку, словно ощутил, как эта вечность уплывает меж ее пальцев. О, то было мгновение великой тишины, великого единения, великой тоски, той самой, которая гнала Тэли в леса и поля! Вся жизнь, прожитая им, сосредоточилась в этом неповторимом мгновении, когда он ощутил, как вечность уплывает меж пальцев еврейки, жалкой, нищей бродяжки.

И снова сердце у него заколотилось, как тогда, когда он увидел ее впервые. Оно билось в его груди, как бьются о берег волны Вислы, оно стучало, как стучат, ударяясь верхушками, деревья в свентокжиской пуще.

А тем временем надвигалась война.

21

Послы Болеслава, как и следовало ожидать, не сумели переубедить кесаря. Болек в тревоге примчался с дурными вестями из Кракова просить Генриха о помощи. Все, что за эти годы припасли в сандомирском замке, вмиг уплыло. В такую минуту нельзя было не поддержать растерявшегося Болека - Генрих, не колеблясь, пожертвовал всем, хотя Виппо и Герхо откровенно выложили ему, что они об этом думают. Тамплиеры и иоанниты наотрез отказались принять участие в обороне; озлобленные, хмурые, сидели они в Опатове и в Загостье, выжидая, что будет дальше, и собирались ввиду таких событий поспешить с освящением нового костела в Опатове. По окрестностям Сандомира были разосланы шесты с княжеским приказом о созыве рыцарского ополчения, но вольных лесовиков Генрих не разрешил трогать, приберегая их для себя, из-за чего у него с Болеком вышел крупный спор. Впрочем, Болек незамедлительно умчался обратно в Краков и, не дожидаясь братьев, выступил навстречу кесарю.

Почти все рыцарские отряды Генрих отдал под начало Казимиру. Юный Пястович принял на себя эту обязанность с большой серьезностью и достоинством; он и не думал возражать против того, чтобы Генрих помог братьям, а напротив, всячески торопил его поскорее снабдить рыцарей заготовленным в Сандомире оружием.

Опасались, что кесарь поднимет русских, которые могли проникнуть в глубь страны и соединиться с его отрядами. Поэтому Виппо остался охранять Сандомир, а Генрих с частью рыцарей двинулся к Люблину, поближе к Руси, разделив свое войско на мелкие отряды, чтобы по всей земле молва пошла и нагнала страху на русских, - дескать, князь сандомирский вот-вот обрушится на них, как сокол на куропаток. С собой Генрих взял Тэли и Лестко. Неохотно покинули они Сандомир - началась ненастная погода, и не так-то сладко было жить в походных шатрах, кочуя по люблинским землям. Оба оруженосца ворчали, а меж тем с западной границы шли неутешительные вести.

Поход Барбароссы на Польшу был для Генриха тяжким ударом. Его прежние представления о кесаре оказались ложными, все рушилось, летело кувырком, как снопы с воза. Теперь, в часы одиночества, его терзала совесть; он упрекал себя за дружбу с монархом, который на самом деле ничем не лучше других. Конечно, германские императоры издавна зарились на польские земли, и Генрих понимал, что это не могло перемениться в один день. Однако он с болью вспоминал о своих услугах Барбароссе, как о предательстве.

Прискакал гонец, за ним второй. Генрих поручил свое войско у русской границы Владимиру Святополковичу, невзирая на его юные годы, а сам вместе с Лестко и Тэли вернулся в Сандомир. Тут их настиг третий гонец. Кесарь стоял под Познанью.

Как это получилось, никто не понимал. Виппо только горестно чмокал выпяченными в трубочку губами и махал рукой. Дело оборачивалось совсем худо. Генрих ходил мрачнее тучи, сам не зная, чего он хочет. Черные то были дни.

Наконец его вызвал Болек. Генриху предстояло выступить посредником между братьями и кесарем. Кесарь, мол, изъявил желание говорить с ним. Когда Генрих услышал эти слова, сердце у него болезненно сжалось. Оставив в Сандомире Тэли, который ему не мог пригодиться, князь вместе с Герхо и Лестко отправился в путь.

Приехали они в Познань еле живые от усталости. Кроме челяди, в замке был только Гедко, плоцкий ксендз, который то творил молитвы, то в ярости метался по покоям, распекая слуг. Челядинцы и оруженосцы знали о приближении неприятельского войска; чуя, что господам придется туго, они подняли головы, начали огрызаться. Куда ни повернись, все глядят исподлобья, с угрозой или с упреком, а то уставятся на тебя так нагло, что хочется ударить копьем или чеканом по этой дерзкой, гнусной морде.

Гедко рассказал Генриху все подробности. Кесарь стоит в Кжишкове, под самой Познанью. Оба войска расположились в долине, где протекает речушка. Болеслав, струсив, обратился к Владиславу Чешскому, прося его быть посредником, и одновременно послал за Генрихом, чтобы и Генрих побеседовал с кесарем как давний знакомый, пользовавшийся доверием Барбароссы в те времена, когда сияние римской короны еще не озаряло рыжую гриву монарха.