Генрих поднялся, снова сел на табурет, заговорил быстро и взволнованно. Как это на карте не обозначена такая большая, обширная страна? Она простирается до самого моря, где родится янтарь. Желая показать размеры своей страны, князь встал и широко развел руки.

- Сколько дней пути от Палермо до Агригента? - спросил он у Эдриси.

- Два дня.

- А у нас от Вроцлава до Сандомира надобно ехать целую неделю, а от Кракова до Поморья еще намного, намного дольше.

Король Рожер, когда ему перевели эти слова, засмеялся; Эдриси с сомнением покачал головой, а евнух-адмирал, прикрыв рот красным веером, что-то шепнул канцлеру. Никто не поверил Генриху. Но так как он, по слухам, был кузеном Барбароссы и Эдриси недавно кое-что слышал о Польше от Вельфа, то Генриха не прогнали как обманщика. Напротив, его даже пригласили на королевскую охоту с соколами.

Генрих любил соколиную охоту, а Герхо - тот прямо расплылся в улыбке, узнав о приглашении. Из дворца прислали коней для польского князя и сокольничих с двенадцатью соколами в клобучках. Птицы беспокойно шевелились на руках у сокольничих, перья у них топорщились, словно от ветра, - чуяли соколы, что скоро на охоту.

На рассвете охотники выехали из Палермо через ворота близ королевского дворца. Дорога полого поднималась в гору среди королевских садов, вилл, небольших дворцов и многочисленных ручьев, которыми славились окрестности Палермо. Незнакомые Генриху апельсины, эти золотые яблоки Гесперид, в изобилии висели на деревьях, и тут же белели плотные, душистые цветы. Воздух был напоен их крепким ароматом, утренняя роса прибила пыль, дышалось легко. Канцлер и адмирал были в отличном настроении. Адмирал, и теперь одетый в женское платье, вышитое серебряными кружочками, то и дело срывал апельсины, угощал ими Генриха и его свиту. Генрих впивался крепкими зубами в мякоть плода и с наслаждением глотал прохладный сок. Его почему-то бросало в жар, и он опасался, не лихорадка ли напала.

Наконец они взобрались на вершину высокой горы, Королевской, откуда открывался великолепный вид на залив, на город, напоминавший орлиное гнездо, на золотистую долину; подобно раковине, она закруглялась у города и залива, над которым высилась похожая на стол гора святой Кунигунды.

- Золотая раковина! - молвил адмирал, указывая на спускавшиеся к морю склоны. Чудесными запахами веяло из этой долины, и небо над ней было голубое, знойное.

Рядом с королем ехала молодая королева, недавно с ним обвенчанная Сибилла, дочь Гуго Бургундского, и последний оставшийся в живых сын короля Вильгельм (*81). В пурпурной одежде, в зеленом тюрбане, весь увешанный побрякушками, он был очень красив, хотя и отличался крайней худобой. Все прочие участники охоты следовали за этими тремя - королем Рожером, Сибиллой и королем Вильгельмом, как называли его, ибо Рожер повелел короновать сына еще при своей жизни. Братья Вильгельма - Рожер, Танкред, Альфонс, Генрих - все один за другим умерли. После многих лет вдовства король Рожер решил жениться, и вот его молодая красавица жена скакала на коне по перевалу, отделявшему "золотую раковину" от выжженных зноем сицилийских гор.

Все предвещало удачную охоту. Солнце, пока еще не очень жаркое, играло на роскошном плаще короля Рожера. Когда он осаживал коня, плащ парусом взвивался вверх и реял над желто-зелеными полями, где уже волновались пшеничные колосья. Этот алый, выкроенный полукругом плащ весь сверкал драгоценными каменьями. Генрих приблизился, чтобы получше его разглядеть, и Рожер, вытянув руку, развернул перед гостем дивное изделие своих палермских ткачей (*82). В середине полукруга была вышита жемчугом пальма, а по обе ее стороны - одна и та же картина: разъяренный золотой лев нападает на верблюда и вонзает когти в его желтую, пушистую шерсть. То было настоящее произведение искусства, и обрамлявшая вышивку арабская надпись прославляла великого короля Сицилии.

- Что, нравится тебе? - вскричал Рожер, потряхивая плащом.

Заискрились в ярком солнечном свете пурпур, золото и жемчуг; замелькали, переплетаясь и сливаясь, узоры на ткани и таинственные арабские письмена. И хотя вокруг было светло и солнечно, Генриху стало жутко от этой языческой роскоши.

- Небось твоему рыжебородому братцу хотелось бы иметь хоть один такой плащ, да не дождется! Такого плаща не носить ни ему, ни его детям.

И король Рожер расхохотался. Они остановились теперь на самом высоком месте перевала; отсюда открывался далекий вид на море, и где-то на горизонте смутной тенью темнел берег Италии. Рожер размашистым жестом указал на эту тень:

- Вон там - Италия! А Польши твоей отсюда вроде бы не видать, а? воскликнул Рожер и снова захохотал, а за ним его приближенные - канцлер, евнух, араб.

Генрих ничего не ответил. Он молча ехал за королем и королевой со своими притихшими воинами. Да, Польши отсюда не видать, это верно. О ее существовании не знает ни король Рожер, ни его ученый географ. Но Генрих и на расстоянии чувствовал, что она есть, не мог думать о ней, как о чем-то далеком. Она была с ним, и даже здесь, на другом конце света, когда он ехал в свите сицилийского короля, Генрих жил ею, дышал ею, как если бы в ней одной черпал силы и волю к жизни. Пройдет еще несколько лет, и, возможно, сицилийский король узнает о существовании этого большого государства, которое дремлет среди вековых лесов.

Тем временем они поднялись на вершину высокой горы и увидели вдалеке синеющий, как туча, горделиво вздымающийся к небесам конус. Это была Этна, еще вся покрытая снегом и густо дымившая. Воины Генриха осенили себя крестным знамением; здешние рыцари не стали над ними смеяться. Зрелище и впрямь было величественное. Огромная, заснеженная гора высилась над зелеными холмами, где волны ходили по пшенице, и сливалась с прозрачной синевой небес. Из кратера струился белый дым, белее горных снегов, он расстилался по небу, как страусовое перо на ветру.

Вдруг сокол на руке у Герхо встрепенулся, заклекотал, тотчас подняли крик и другие его собратья, король радостно хлопнул в ладоши, и королевские аргамаки, арабские, кастильские и португальские скакуны ринулись вперед. Сокольничие пустили нескольких соколов, сняв с них цепочки и клобуки, а те, которые остались на руках, хлопали крыльями и оглушительно клекотали. Соколы короля и Генриха взмыли вверх и словно застыли недвижно под небесным куполом, кавалькада понеслась вскачь, следя за птицами. Топча колосья, мчались всадники по пшеничным полям, через овраги, пересохшие русла ручьев, и все глядели на небо. Вскоре соколы возвратились с добычей.

Около полудня охотники устроили привал в тенистом месте у жалобно журчавшего источника. Генрих склонился над водой и вслушался в ее песнь: она напомнила ему нежный звон еврейских цимбал в Бамберге. Вокруг стоял шум, все пили, ели, смеялись, а Генрих как зачарованный слушал унылый ропот ручья.

Отдохнув, двинулись дальше. Жара усиливалась, раскаленное небо постепенно блекло, из голубого становилось белесым. Воздух был знойный, сухой. Генрих с трудом дышал. Король, видимо, тоже устал, но соколы были неутомимы. Их добычу - птицу и мелкую дичь - передавали слугам, которые отвозили ее на заранее назначенное место.

В королевской свите был рыцарь-тамплиер (*83), молодой немец. Генрих еще утром приметил его, да как-то не подвернулся случай поговорить. Но вот князь, соскочив с коня, присел отдохнуть на рыжеватой скале, торчавшей среди зеленой травы, как ребро великана, и вдруг увидел, что молодой рыцарь в развевающемся белом плаще с большим красным крестом идет прямо к нему. Тамплиер поклонился Генриху, пожал ему руку и без всякого вступления сказал:

- Если вы, ваша светлость, будете в Иерусалиме, то посетите рыцарей, которые живут на месте, где стоял храм. И если они спросят, зачем вы прибыли, подайте им этот знак от меня.

Говоря это, он концом меча начертил на траве круг и в круге крест.

- Се - роза и крест, символ вечного и временного.

И он удалился, оставив Генриха в одиночестве.