Когда путники приблизились к стене, когда въехали в ворота, их взору открылось зрелище прекрасное и печальное. Между колоннами и портиками лежали кучи щебня, поросшие буйными сорняками. Площади были сплошь покрыты весенней травой, из которой выглядывали облупленные, потрескавшиеся колонны. Над цветущими пригорками, над грудами мусора и камня здесь и там высились церкви и руины древнеримских храмов, колоннад, арок - вокруг них громоздились каменные здания, где проживала римская чернь, ее главари, а также враждебная ей знать.
Между отдельными населенными кварталами пролегали обширные, усеянные камнями пустыри - средь зеленых кустарников и глыб известняка там обитали лишь ящерицы, кошки да собаки, которые лениво тявкали на проезжавших всадников. Жилища римских вельмож, сооруженные в виде крепостных башен, имели странный вид - в толстые кирпичные стены были вмурованы колонны, куски надгробных барельефов, бюсты знатных римлян с отбитыми носами, обломки фризов с изящным переплетением орнаментов. На прилегавших к этим башням участках стояли хибарки, обмазанные известью, которую здешние жители добывали, обжигая древние статуи; кое-где виднелись кирпичные стены базилик, и вдоль них ряды колонн, перенесенных из языческих сооружений. Внимание наших путников привлекли грандиозные развалины терм Диоклетиана, и они остановились полюбоваться на порфировую колоннаду, украшавшую атриум. Генрих невольно спросил себя, каким образом эти остатки языческого варварства еще уцелели, почему их не употребили для христианских храмов.
Осмотрели они потом и храм девы Марии, перестроенный из великолепного храма Минервы; и храм святой Агаты, откуда плененный римлянами Вергилий, став невидимым, сбежал в свой родной Неаполь (*74); и руины Неронова дворца на Палатине, где еще недавно жил римский префект, и руины дворца, в котором императору Августу явилась Мадонна с младенцем. Посетили также гробницу Эвандра и его сына Палланта (*75), тело которого было недавно найдено нетленным; только в груди этого богатыря зияла сквозная рана, нанесенная ему королем Турном. Побывали и в храме Весты, где в подземелье спит дракон; и в храме Януса, глядящего на конец и начало года, но теперь этот храм назывался башней Ченчио Франджипани (*76). Ну и конечно, обозрели Колизей, величественный цирк, воздвигнутый для Тарквиния Старшего исполинами, - ныне там, как ласточки, свили себе гнездо Франджипани, получившие от папы в ленное владение весь "Циркус Максимус".
Хотя Генрих явился в Рим с отрядом рыцарей, как знатный вельможа, его приезда словно бы никто и не заметил. Разоренный, нищий римский люд, сновавший по узким улочкам между домами, которые лепились вокруг Капитолия, Яникула и Ватикана, был занят своими делами. Отряд Генриха попросту разбил шатры на поле за Латераном, а сам князь со своими оруженосцами, с Яксой и Рахевином, поселился по соседству в заброшенном дворце кардинала Роланда (*77), как советовал ему Виллибальд из Стабло.
От дворца до самого Латерана тянулись луга и виноградники, уже зеленевшие свежей листвой. Средь пышной этой зелени, неподалеку от Латеранского собора, высилась бронзовая статуя, - как говорили, Константина Великого. Правда, кое-кто полагал, что это - один из более древних императоров, возможно, Марк Аврелий (*78). Генрих часами любовался дивным творением; искусство литья статуй было утрачено вместе с падением древнего Рима, и теперь никто уже не знал, как это делается. Статуя изображала бородатого римлянина верхом на небольшом коне; казалось, император выехал на прогулку по винограднику. Черты его лица были исполнены доброты, а взор устремлен вдаль, быть может, к границам его государства, которое простиралось до пределов земного мира. Печально восседал на своем аргамаке этот самодержец среди руин и виноградников и снисходительно усмехался юному князю варваров, который, стоя у его ног, тоже всматривался в неведомую даль голубыми, холодными глазами.
Возле конной статуи на винограднике встретились они с Арнольдом Брешианским, здесь-то и состоялась беседа, которая запомнилась Генриху на всю его, впрочем, недолгую жизнь.
Латеранский дворец в те времена представлял собой бесформенную каменную громаду, над которой возвышалось несколько почерневших башен. Небольшое крыльцо с аркадой служило для папских выходов.
У Арнольда Брешианского было широкое, гладко выбритое, смуглое лицо. Зато волосы, в буйном беспорядке обрамлявшие высокий лоб, были совершенно белые и походили на сияющий нимб. Небольшие серые глаза смотрели пронзительно. Генрих когда-то видел его в Польше, но тогда Арнольд еще не был сед. Теперь на руках его темнела грязь, от одежды шел запах сырости и затхлого помещения - запах башни, где он проводил время в молитвах и в изучении Священного писания. "Как он изменился!" - подумал Генрих, содрогнувшись.
Позади Арнольда стоял высокий, статный дворянин средних лет, с курчавыми волосами. На нем был роскошный костюм фиолетового цвета, на шее висел золотой топорик, символ дикторской власти. Это был "дукс" [вождь, полководец (лат.)] и "консул", а также трибун, Джордано Пьерлеони, глава римского сената, самый влиятельный из светских "ломбардцев".
Рахевин ничуть не оробел при виде двух вождей римского плебса: он спокойно им поклонился и, пройдя несколько шагов по винограднику, указал на лежавшие невдалеке каменные плиты. Звание Генриха было римлянам пока неизвестно, поэтому впереди пошел Рахевин, за ним Арнольд и уж потом Генрих и Пьерлеони. Для начала Рахевин завел речь о погоде, о дружной весне. Арнольд в ответ что-то пробормотал, а Джордано сказал несколько учтивых фраз и спросил Генриха, когда они приехали и не слишком ли утомлены путешествием.
Небо над Латераном было ослепительно-голубое, по стенам дворца вились глицинии, недавно завезенные крестоносцами с Востока, и легкий ветерок разносил их пряный, волнующий аромат.
Рахевин умолк, предоставляя Генриху говорить об их деле. Князь коротко изложил то, что было ему поручено Барбароссой. Он сказал, что кесарю известно письмо, посланное римским сенатом Конраду III, и что кесарь, разумеется, желает совершить въезд в Рим и короноваться с согласия сената, однако же напоминает сенату о том, что верховная власть над Римом принадлежит ему, кесарю, и признание этой его власти - условие sine qua non [необходимое (лат.)] существования самого сената.
Когда Генрих закончил, наступило минутное молчание. Слышалось только пение латеранских жаворонков где-то в вышине, над статуей Марка Аврелия. Наконец заговорил Арнольд Брешианский. В его тихом, ровном голосе звучала глубокая убежденность, страстная вера, которая воодушевляла этого с виду холодного, владеющего собой аскета. Генрих с удивлением чувствовал, что простые слова Арнольда покоряют ум, проникают прямо в сердце, хотя он внутренне сопротивлялся логике рассуждений монаха-еретика, который держал в своих руках судьбу вечной столицы.
- Кесарь забывает, - сказал Арнольд, - что обстоятельства переменились. Римский народ поднял голову из праха, и отныне судьбы этого города, а возможно, и не только этого города, зависят от него. Мы здесь спокойно и упорно созидаем нашу новую жизнь, которая, быть может, станет образцом для всего мира. Господь нам помогает, - тут в голосе его послышались патетические нотки, - господь помогает нам, и римский сенат возрождается, столь же могущественный и славный, как во времена Сципионов, а быть может, еще более могущественный, ибо ныне он озарен светом истинной веры. Не Юпитер ведет нас, и тем паче не Марс, но Христос, сказавший: "Блаженны миротворцы, ибо их есть царство небесное". Мы хотим мира. Воистину хотим. Однако тому, кто придет за короной к гробнице святого Петра, следует помнить: римский народ выше императора!
Он встал с камня и поднял вверх указательный палец; глаза его то вспыхивали мрачным огнем, то гасли, словно их застилал туман. Рахевин смотрел на него с легкой усмешкой, но Генриху было почти страшно слышать этот резкий, скрипучий голос. Казалось, то говорит не человек, а какой-то истукан.
