Прозвонили к вечерней трапезе и к "Ангелюс", монахи громко, на ученый лад спели гимны Бальбула (*54); постепенно все стихло в стенах монастыря и вне их, все погрузилось в глубокий, тяжелый осенний сон. Но Генрих не спал. Он приказал своим оруженосцам взять на маленьком дворике кирки и лопаты и сам вышел с ними, опираясь на плечо Виппо. Было уже по-осеннему темно, мрак стоял непроглядный - Генрих с трудом отыскал указанный ему настоятелем холмик у ограды и велел копать в этом месте.

Герхо и Тэли повиновались с неохотой - им было страшно. Лица их в темноте были не видны, по по тому, как они медлили, как изменились их голоса, князь понял, что они возмущены. И все же оба начали копать. Лопаты со скрежетом врезались в мягкую, но обильную гравием почву, слышался шорох осыпающихся комьев - это воскресал Щедрый, поднимался из могилы к новой жизни.

Вскоре лопаты ударились о дерево. Генрих распорядился принести лучину и факел, заранее приготовленные в их горнице. Затрепетали тоненькие язычки огня - казалось, их сейчас погасят, перечеркнут частые косые нити дождя. Когда заглянули в яму, увидели там прогнившие дубовые доски. Тэли и Герхо принялись откидывать с досок землю, теперь они работали живей и даже с интересом. Показался большой гроб с выпуклой крышкой, на которой был набит равнораменный крест. Генрих соскочил в неглубокую яму и притронулся рукой к гробу: доски совсем истлели. Он потянул одну, доска легко отделилась, князь выбросил ее наверх, потом оторвал другую. Виппо наклонил факел к яме, и через образовавшееся в гробу отверстие они увидели внутри что-то темное, рыхлое, пушистое. Тэли схватил кирку, стал расширять отверстие: полетела третья доска, еще одна, еще - и вот вся крышка сорвана. Генрих взял из рук Виппо факел и поднес его к тому, что лежало на дне гроба. Взору его сперва предстала все та же коричневатая, мшистая масса, похожая на перегной, потом в противоположном конце гроба - белесый череп с прядями густых черных волос. Огромные глазницы, наполненные черной пылью, смотрели мимо Генриха куда-то вверх, в нависшее над погостом ночное небо.

Генрих решил, что в гробу больше ничего нет. Отдав факел Виппо, он вновь наклонился над этим черепом, над этим прахом, которого было как-то очень много в большом дубовом ящике. Князь попытался стать на колени - не хватило места; однако он не мог уйти, не выразив своего благоговения, не прикоснувшись хоть на миг к тому, что осталось от могучего короля. Он притронулся рукой к темной массе на дне гроба - она была мягкая, пышная. И он погрузил обе руки в этот темно-бурый мох, в этот прах плодоносный, возникший из плоти, в которой некогда бушевали неуемные страсти. Внезапно он потерял равновесие, качнулся вперед, руки ушли по локоть в страшный перегной, князь сделал резкое движение, и пальцы его наткнулись на что-то твердое. Он едва не упал, но Герхо и Виппо подхватили его под мышки, и в неверном свете факела он увидал в своей правой руке золотой обруч.

Нет, это не корона, всего лишь тонкий золотой обруч, должно быть, нижняя часть короны; на ней изломы, следы от ударов чем-то острым, и чернеют, как глазницы Щедрого, пустые впадины, в которых прежде были драгоценные каменья. Так вот какую корону забрал с собой в могилу Щедрый!

Генрих выскочил из ямы и знаком приказал ее засыпать. Он не слышал, как укладывали на место оторванные доски, как наваливали на них шуршащую землю. Он стоял, держа обруч обеими руками, даже не видя его - факел уже погас, - но ощущая под пальцами нечто влажное, шероховатое, твердое. Все плыло перед глазами князя, он прислонился к ограде, и только когда Тэли потянул его за рукав, стал понемногу приходить в себя. Будто во сне, прошел он в дом, сам очистил корону Щедрого от земли, пыли и плесени, потом преклонил колени и долго молился.

Когда совсем рассвело, они тронулись в обратный путь на север. Но в Бамберг князя теперь уже ничто не влекло.

8

Генрих охотно принял приглашение Виппо погостить в его замке. Поездка из Цвифальтена в Осиек была делом нелегким, тем более что совершили они ее в необычно короткий срок: князь и его спутники нуждались в отдыхе, да и кони утомились. А главное, нуждалась в отдыхе душа Генриха после пережитых бурь и волнений - хоть два-три дня побыть в тишине, собраться с мыслями, обдумать дальнейшие шаги, для которых потребуется уже не безоглядная пылкость, но спокойствие и трезвость.

Они нигде не задерживались в пути и через несколько дней уже подъезжали к стенам хваленого замка Виппо, с виду ничем не отличавшегося от многих других. Еще издали показалась главная башня (*55), обнесенная особой стеной, которая двумя концами примыкала к реке. Кроме главной, было еще четыре башни; невысокие, но крепко строенные, они стояли по четырем углам крепостной стены, сложенной из каменных глыб. Вправду хорош был замок и поставлен удачно. Над рекой вздымался высокой дугою мост из крупных камней, скрепленных известкой и песком; на нем стояла сторожевая башенка. Примыкавшая к замку часть моста за башенкой была подъемная, с хитрым устройством: днем мост служил для переправы, а ночью, когда эту часть подымали, она, наподобие ворот, закрывала проход в стене. Словом, настоящий рыцарский замок, суровый и грозный. Тем неожиданней был беспорядок внутри его. Добра всякого горы, но все кое-как свалено в самых неподходящих местах: груда щитов - в кладовой для припасов, а в рыцарской зале - кучи шкур и охапки соломы. В правом крыле обитали какие-то черноволосые люди, похожие на цыган; оттуда доносился детский визг и кухонный чад. Но, пройдя два внутренних дворика, гость попадал в удобные, хоть и небольшие комнаты, где из окон открывался далекий вид на излучины реки; он напомнил Генриху Краков и Плоцк. Здесь было тихо, тепло - Виппо приказал затопить, и комнаты быстро обогрелись; шум и суматоха, царившие в других помещениях замка, сюда не доходили. Как сообщил Виппо, на холме, за рекой, в старом дубовом лесу, некогда поклонялись Одину. С тех пор это место имеет в округе дурную славу; поэтому Виппо было легко получить здешний замок у его прежнего владельца в обмен на другой, расположенный подальше. И действительно, из окон виднелись спускавшиеся к голубой воде склоны холма в зарослях буков и каштанов, которые осень расцветила бронзовыми и ярко-желтыми тонами.

Непривычное спокойствие и торжественная красота этих мест сразу пленили Генриха. Два дня он не выходил из своих комнат, хотелось побыть вдали от всякого шума и суеты. Ближайшие окрестности замка были превращены в виноградники. Порыжелые кусты покрывали оба берега до самой реки и, поднимаясь по склонам, подступали вплотную к золотым рощам. Как-то Генрих прошелся по винограднику вниз, чтобы погреться на ласковом осеннем солнце, и среди виноградных кустов увидел танцующих детей в зеленых и голубых передничках. Они водили хоровод, взявшись за руки, и что-то выкрикивали тоненькими птичьими голосами. Князь долго стоял и смотрел на них; потом, возвратившись в свои покои, он жадно прислушивался к этому птичьему гомону. В его памяти возникла Ленчица, стайки ласточек, гнездившихся под крышей замка, картины прошлого. Даже самое раннее детство, когда Бильгильда в остроконечном белом чепце собирала его однолеток и они точно так же кружились в хороводе, пока их не разгоняла княгиня Саломея, опасавшаяся козней нечистого. Не ко времени эти воспоминания! Теперь ему нужно другое, нужна сила, решительность. Ехать в Бамберг он пока не хотел. Надо подождать возвращения Лестко с деньгами, со свитой и вестями с родины. Да и не так-то приятно идти в неволю. Якса тоже должен приехать. Но главное, он должен был - и страстно этого желал - набраться опыта, прежде чем приступить к свершению. Он размышлял о судьбе королевства Храброго, о бунте и гибели Маслава, о кончине Щедрого, о суетливой беспомощности и явном неразумии отца. Он полагал, что еще плохо знает пружины государственного механизма, плохо знает людей и движущие ими силы, а потому еще не вправе повелевать людьми, звать их под свое знамя и властно требовать с них, требовать труда и самоотверженности. Корона Щедрого может подождать, сперва ему надо многое понять, понять кесаря и папу, понять самого себя, остановившегося на распутье меж этих двух исполинов, которые, словно золотыми клещами, обхватили все поле мировой истории.