Я зомби, и это не так уж и плохо. Я учусь жить с этим. Я сожалею, что не могу должным образом представиться, но у меня больше нет имени. Вряд ли у кого — нибудь из нас оно есть. Мы забываем их, как юбилеи и ПИН-коды. Я думаю, что моё, возможно, начиналось с «Т», но я не уверен. Это забавно, потому что, когда я был жив, то обычно забывал имена других людей. Я нахожу, что жизнь зомби изобилует иронией, в ней постоянно присутствует изюминка. Но так сложно улыбнуться, когда губы сгнили.

До того, как я стал зомби, думаю, я был бизнесменом или молодым специалистом в чём — либо. Думаю, я работал в одном из этих душных офисов где-то в небоскрёбе. Одежда, цепляющаяся за остатками моего тела, высококачественная и официальная. Тонкие габардиновые брюки, рубашка из серебристого шёлка и красный галстук от Armani. Я, вероятно, выглядел бы довольно крутым, если бы кишки не волочились у моих ног. Ха.

Нам нравится шутить и рассуждать о наших нарядах, ведь только это, как правило, и связывает нас с теми, кем мы были раньше, прежде чем стать никем. Некоторые одеты более безлико, чем я. Джинсы и белая футболка. Юбка и блузка. Тогда мы просто гадаем.

Ты был сантехником. Ты — баристой. Ничего не припоминается? Как правило, нет.

Настоящих воспоминаний не осталось ни у кого из моих знакомых. Мы понимаем некоторые вещи — здания, автомобили, галстуки — но контекст ускользает от нас. Мы здесь и делаем то, что делаем. Нам не хватает отличной дикции, но мы можем общаться. Мы хрюкаем и стонем, показываем что — то жестами рук, а иногда даже выскальзывает несколько слов. Это не так уж и отличается от того, что было раньше.

Несколько сотен из нас живут на широкой пыльной равнине недалеко от какого — то большого города. Очевидно, нам не нужно жильё или тепло. Мы стоим в пыли вокруг, а время идёт. Думаю, мы здесь уже давно. Несмотря на мои перетаскивающиеся внутренности, я нахожусь на ранней стадии разложения, но среди нас есть старцы, мало отличающиеся от скелетов, с едва цепляющимися за них кусочками мышц. Непонятно как, но они до сих пор в состоянии передвигаться — мышцы тянутся и сжимаются. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из нас «умер» от старости. Не знаю, может, мы вечные. Я не задумываюсь о большом будущем. Это то, что очень отличается от прошлого. Когда я был жив, будущее — всё, о чём я думал. Был одержим этим. Смерть расслабила меня.

Все-таки очень жаль, что мы забыли наши имена. Из всего, что мы потеряли, это кажется мне самым трагическим. Я не скучаю по своему имени, но оплакиваю имена всех остальных. Я хотел бы полюбить их, но не знаю, кто они.

Сегодня наша группа собирается в город на поиски пищи. Как начинается эта экспедиция? Один из нас становится голодным и, шаркая, направляется к городу, а за ним следуют несколько других. Ясностью мысли мы не отличаемся. Стоит тебе её выказать, все направляются за тобой. Иначе мы только бы и делали, что стояли на месте и мычали. Мы и без того тратим на это слишком много времени. Годы и годы. Наша плоть усыхает, а мы стоим и дожидаемся, когда же она, наконец, облетит с костей. Я часто гадаю, сколько же мне на самом деле лет.

Город, в котором живут люди, не так далеко, к полудню мы уже на месте и принимаемся за поиски живой плоти. Новый голод — очень странное чувство. Он происходит не из желудка — у некоторых из нас и желудков-то не осталось. Вы чувствуете его… везде. Вы начинаете чувствовать себя «более мёртвым». Я видел, как некоторые из моих друзей стали полностью мертвыми, когда еды не хватало. Они просто замедлились, остановились и стали трупами снова. Я просто не могу поверить в это.

Наверное, конец света все-таки наступил. Города, по которым мы бродим, такие же прогнившие, как и мы. Многие здания в руинах. Повсюду ржаные машины. Почти все окна побиты, и ветер завывает в лестничных пролетах, как умирающий зверь. Я не знаю, что произошло. Чума, война или же это были просто мы? Может быть, всё вместе. Я не знаю. Я не думаю о таких вещах больше.

В одном из многоквартирных домов, мы находим несколько человек и едим их. У некоторых из них есть оружие, и, как обычно, мы теряем какую-то часть нашего числа, но нас это не волнует. Зачем нам это нужно? Что такое смерть теперь?

Еда — дело не из приятных. Я отрываю чью-то руку, и мне противно. Это отвратительно. Я ненавижу его крики, я не люблю боль и не люблю её причинять, но так устроен мир, так устроены мы. Конечно, если я не съем его целиком, если останется достаточно, то он поднимется и вернется с нами на наше пыльное поле за городом, и это, возможно, заставит меня чувствовать себя лучше. Я представлю его всем, а потом мы, наверное, постоим и помычим. Теперь уже сложно сказать, что такое «друзья», но, возможно, что-то в этом духе. Если только я не съем всё, если я оставлю достаточно…

Но я, конечно, не оставлю. Я ем его мозг, потому что это самая лучшая часть. То, от чего моя голова снова озаряется чувствами. Чистые воспоминания. От трёх до десяти секунд, в зависимости от человека, я могу чувствовать себя живым. Я чувствую следы вкусных блюд, красивой музыки, духов, закатов, оргазмов, жизни. Потом все угасает, я поднимаюсь, и тащусь прочь из города, по-прежнему мертвый, но, кажется, немного меньше. Чувствую себя лучше.

Я не знаю, почему мы должны есть людей. Не понимаю, какая может быть необходимость впиваться зубами в чью-то шею. Мы, конечно, не перевариваем мясо и не поглощаем питательные вещества. Мой желудок — это сгнивший мешок сушеной желчи, так что бесполезно, мне не переварить. Мы просто едим, пока всё это не выйдет через наши задницы, а затем едим ещё больше. Всё это чувствуется абсолютно бесполезным и всё же помогает нам двигаться дальше. Я не знаю, почему. Ни один из нас на самом деле не понимает, почему мы такие, какие есть. Мы не знаем, стали ли такими в результате какой-то глобальной инфекции, или древнего проклятия, или чего — то ещё более бессмысленного. Мы нечасто об этом говорим. Споры не являются основной частью жизни зомби. Мы здесь и мы существуем. Просто мы. Иногда это даже приятно.

Снова за пределами города с другими, в пыльном поле, я начинаю без причины ходить по кругу. Я наступаю одной ногой в грязь и отвожу в сторону её снова и снова, поднимая облака пыли. Я ни за что не позволил бы себе такое раньше, когда был живым. Я помню стресс. Я помню счета и сроки, отчеты о задержании актива. Помню, как был занят. Всегда и везде всё время занят. Теперь я нахожусь посреди широкого пыльного поля и просто хожу кругами. Мы обогнали мир. Будучи мёртвым, это легко.

Через несколько дней я перестаю ходить, и стою на месте, покачиваясь взад и вперед, слегка постанывая. Я не знаю, почему стону. Мне не больно и не грустно. Думаю, просто лёгкие так вытесняют воздух. Когда мои лёгкие разложатся окончательно, это, вероятно, прекратится. А сейчас, в то время, как я покачиваюсь и стону, я замечаю мертвую женщину, стоящую в нескольких футах от меня, глядящую на далекие горы. Она не мычит и не шатается, лишь иногда у нее странно подергивается голова. Мне нравится, что она не мычит и не шатается. Я подхожу и становлюсь рядом с ней. Хриплю какое — то приветствие, и она дергает плечом.

Она мне нравится. Протягиваю руку и касаюсь её волос. Она не очень долго была мёртвой. Её кожа серая, глаза впалые, но у неё нет выставленных наружу костей или органов. Её посмертная одежда — чёрная юбка и аккуратная белая блузка. Я подозреваю, что раньше она была официанткой.

К ее груди приколот серебристый бейджик.

Я могу прочитать её имя. У неё есть имя.

Её зовут Эмили.

Указываю рукой на её грудь. Медленно, с большим трудом, я говорю: «Эм. или.» Слово сходит с остатков моего языка, как мёд. Что ж, хорошее имя. Чувствую тепло, произнося его.

Затуманенные глаза Эмили расширяются при этом звуке, и она улыбается. Я тоже улыбнулся, и, возможно, немного занервничал, потому что моё бедро щёлкнуло, и я повалился в пыль. Эмили просто смеется, и это — наполненный, сырой, прекрасный звук. Она наклоняется и помогает мне встать на ноги.