Теперь он, похоже, принял решение. Он еще раз медленно обошел палубу из конца в конец и оказался там, где была падуанка, — она тем временем встала с кресла и теперь устало и немного робея оглядывалась вокруг. Он подошел и снял с головы шлем, его лоб засиял белизной над загорелым лицом. Он протянул Колоссу руку.

Падуанка с рыданием бросилась ему на шею и на миг замерла, он же напряженно и сумрачно смотрел куда-то в сторону, поверх ее покорно склоненной головы. Потом он подбежал к леерам, перегнулся за борт, злобно обрушил вниз целый поток приказаний на гортанном языке сингалезцев, вернулся, молча взял невесту под руку и повел к трапу.

Как они живут ныне, не знаю. Но о том, что свадьба состоялась, мне рассказали, когда, уже собираясь в обратный путь, я посетил наше консульство в Коломбо.

1913

ВАГОН ДЛЯ НЕКУРЯЩИХ

В старых вагонах железной дороги через перевал Готард, которые во всем остальном вряд ли являются образцом, если иметь в виду удобство способа передвижения, есть одно милое и подкупающее устройство, которое всегда мне нравилось и достойно, кажется, того, чтобы другие его переняли. Вагон для курящих и некурящих разделен не деревянной перегородкой, а стеклянной дверью, и если пассажир пожелает на четверть часа освободиться от своей супруги, чтобы выкурить сигаретку, она сможет наблюдать за ним через стеклянную дверь и помахать ему ручкой, так же, впрочем, как и он ей.

Однажды я с другом Отмаром ехал в таком вагоне на юг, и мы оба были в состоянии натянутой струны, как это бывает перед радостным ожиданием каникул, и пребывали в некоторой тревоге, какая случается у молодых, проезжающих через знаменитую дыру в горах в направлении Италии. Снеговая вода неутомимо сбегала по крутым склонам в долину, а бурлящие потоки посылали снизу, с умопомрачительной глубины, свои отблески наверх сквозь железную конструкцию моста; наш поезд наполнил туннель и ущелье дымом; а если выглянуть из окна и посмотреть назад и вверх, то можно было увидеть высоко-высоко над снежным покровом серых скал узкую полоску неба.

Мой друг сидел спиной к перегородке вагона, а я сидел напротив и мог смотреть сквозь стеклянную дверь на половину вагона для некурящих. Мы курили хорошие длинные сигары из Бриссаго и пили время от времени из бутылки прекрасное вино из Иворне, которое сегодня еще можно купить в буфете в Гешенене и без которого я раньше никогда не проезжал по Тессину вниз. Стояла замечательная погода, у нас были каникулы и были деньги, и у нас не было на уме ничего другого, чтобы вволю покуролесить, вместе или поврозь, как получится по настроению и возможностям.

Тессин ослепил нас сияющими рыжими скалами, белыми деревнями и голубыми тенями высоко в горах, мы только что проехали большим туннелем, и по ходу поезда чувствовалось, что катимся вниз. Мы показывали друг другу на красивейшие водопады и сгорбившиеся, как бы укороченные при взгляде снизу вершины гор, башни церквей и сельские дома, сообщавшие нам воздушными лиственными беседками, радостными яркими красками и итальянскими вывесками харчевен, что мы на юге.

А я тем временем упорно смотрел сквозь стеклянную дверь с медными планками на отделение для некурящих. Напротив меня сидела небольшая компания, по-видимому, немцы с севера Германии: совсем юная пара и один довольного вида господин, чуть постарше, друг или дядя, а может быть, просто попутчик. Молодой человек, про которого я не знал, женат он на девушке или приходится ей родственником, проявлял невероятное самообладание, а также деловую хватку в разговоре, смысл которого мне был неизвестен, как, впрочем, и неизвестны были места, по которым мы проезжали, и вскоре я расценил молодого человека, как бойкого чиновника, которым, если можно доверять их непроницаемым лицам, германский рейх обязан своим сегодняшним процветанием. Друг или дядя, наоборот, производил впечатление человека безобидного, скромного, владеющего в избытке тем, чего недоставало его соседу, а именно — юмором. Было любопытно видеть представителей этих двух типов человечества рядом и сравнивать их: довольный всем дядя, казалось, являл собой прощальную улыбку уходящего времени итого типа людей, которые исполнены доброжелательства и приятного расположения духа; другой — поднимающуюся новую генерацию: холодную и осознанно энергичную, хорошо воспитанную, безжалостно стремящуюся к жесткой цели.

Да, это было любопытно, и я начал усиленно размышлять над этим. Вместе с тем мои взгляды все чаще останавливались с любопытством на лице молодой женщины или девушки, которая казалась мне писаной красавицей. На чистом, очень юном, хорошо ухоженном лице сиял красный хорошенький, немного детский ротик, длинные черные ресницы прикрывали большие темно-голубые глаза, а темные брови и волосы оттеняли необыкновенно нежную белизну лица, делая его необычайно прелестным. Она, без сомнения, была очень хорошо и красиво одета, а на головке у нее с Гешенена была повязана тонкая белая дорожная вуалька, защищавшая волосы от пыли.

Мне доставляло удовольствие снова и снова разглядывать в подходящие для этого моменты прелестное девичье личико, постепенно изучая его. Казалось, иногда она замечала мои восхищенные взгляды, они не мешали ей — во всяком случае, она не прилагала никаких усилий их избегать, что могла без труда сделать, отклонившись немного назад или поменявшись местами со спутником. Этого, который, возможно, был ее мужем, я видел лишь мельком, и если его персона и занимала на какое-то время мои мысли, они были критичными и сухими. Вероятно, умен и делал карьеру, да, но, в общем, бездушный хлыщ и уж, во всяком случае, такой женщины недостойный.

Коротко говоря, едва мы прибыли в Беллинзону, мой друг Отмар заметил, что я отвечаю ему весьма рассеянно, а мои взгляды без всякого энтузиазма следуют его настойчиво указующему мне на прекрасные пейзажи пальцу. И стоило ему лишь заподозрить что-то, как он тут же встал и принялся искать глазами, глядя через стеклянную дверь, и как только открыл среди некурящих прекрасную незнакомку, он сел на подлокотник сиденья и стал смотреть с таким же усердием в ее сторону. Мы не сказали друг другу ни слова, но лицо Отмара помрачнело, словно я совершил по отношению к нему предательство. На подъезде к Лугано он наконец спросил:

— С какого, собственно, времени в нашем вагоне эта компания?

— Думаю, с Флюэлена, — сказал я, и это было ложью только отчасти, потому что я прекрасно помнил: эти господа сели именно во Флюэлене.

Мы опять замолчали, и Отмар повернулся ко мне спиной. Поза его была до крайности неудобной, он выворачивал шею, но не спускал с красотки глаз.

— Ты поедешь до Милана? — спросил он снова после долгой паузы.

— Не знаю. Мне все равно.

Чем дольше мы молчали и чем дольше выражали неравнодушие к прекрасному видению, тем настойчивее каждый из нас стал раздумывать о том, как это обременительно — зависеть от кого-то в поездке. И хотя мы оговорили полную свободу во время путешествия и условие, что каждый без всяких извинений может предаваться своим желаниям и настроениям, однако теперь казалось бесспорным, что мы ощущаем принуждение и ограничение. Каждый из нас, если бы мы ехали поодиночке, выбросил бы свою длинную сигару в окно, подкрутил усики и пересел бы подышать более чистым воздухом в отделении для некурящих. Но ни один из нас этого не сделал, и ни один не признался другому в таком желании, каждый был в душе раздосадован и сердился на другого, что он тут сидел и мешал ему. Ситуация становилась невыносимой, и так как я был настроен миролюбиво, я вновь раскурил потухшую сигару и сказал, притворно зевая:

— А знаешь, я, пожалуй, сойду в Комо. От бесконечной тряски в поезде можно и с ума сойти.

Он приветливо улыбнулся:

— Ты находишь? Я, по правде говоря, еще свеженький как огурчик, вот только иворне сделало меня немного ватным, это всегда одна и та же история с этими западно-швейцарскими винами: пьешь их как воду, а они ударяют в голову. Но ты не стесняйся! Мы определенно встретимся потом в Милане.