Здесь его и нашел аптекарь, который, мучимый совестью, пошел за ним. Он попросил прощения, не получив от Онгельта никакого ответа.

— Мне в самом деле очень жаль, — сказал он еще раз жалобным голосом, — тут не было никакого злого умысла. Пожалуйста, простите меня и давайте пойдем опять дальше вместе!

— Да уж чего там, — ответил Онгельт и отмахнулся, и тогда аптекарь ушел, не испытав облегчения.

Немного позже появилась вся компания, а также обе матери. Онгельт подошел к своей матери и сказал:

— Я хочу домой.

— Домой? Но почему? Что-нибудь случилось?

— Нет. Просто нет никакого смысла, я теперь это точно знаю.

— Ах так? Тебе отказали?

— Нет. Но я знаю…

Она оборвала его на полуслове и потащила за собой.

— А вот теперь, пожалуйста, без фокусов! Ты пойдешь со всеми, и все получится. За кофе я посажу тебя рядом с Маргрет, будь готов к этому.

Он озабоченно потряс головой, но подчинился и пошел со всеми дальше. «Кирхерполь» попробовала завязать с ним разговор, но отказалась от этого, потому что он молча смотрел перед собой на дорогу, и у него было такое сердитое и огорченное лицо, какого никто никогда не замечал у него.

Через полчаса компания достигла цели прогулки — маленькой деревеньки в лесу, харчевня которой славилась отлично приготовленным кофе, а поблизости находились руины крепости рыцарей-разбойников. В садике при харчевне добравшаяся сюда раньше молодежь затеяла свои игры. Из харчевни вынесли столы и сдвинули их, молодые люди принесли стулья и скамейки, накрыли столы скатертями и уставили подносами с чашками, кофейниками, тарелочками и печеньем со сдобами. Госпоже Онгельт действительно удалось усадить сына рядом с Маргрет. Он, однако, никак не осознавал своей удачи, а по-прежнему безутешно пребывал в состоянии постигшего его несчастья, механически помешивал ложечкой остывший кофе и упорно молчал, несмотря на все взгляды, что посылала ему мать.

После второй чашки заводилы решили предпринять поход к руинам и игры продолжить там. Молодежь с шумом поднялась из-за стола. И Маргрет Дирламм тоже встала со всеми вместе, и, вставая, передала унылому и тупо уставившемуся перед собой Онгельту свою изящно расшитую перламутром сумочку со словами:

— Пожалуйста, посмотрите за моей сумочкой, господин Онгельт, пока мы будем играть.

Он кивнул и взял сумочку. Он принял ее с убийственной мыслью, что останется со стариками и не будет участвовать в играх, — мыслью, больше не удивившей его. Его удивило только, что он не понял этого с самого начала, эту странную приветливость на репетициях, историю с ящиком, все остальное.

Когда молодежь ушла и оставшиеся участники продолжали пить кофе и вести беседу, Онгельт незаметно покинул свое место и направился через поле за садом к лесу. Хорошенькая сумочка, которую он нес в руке, радостно сверкала в лучах солнца. Он остановился перед свежим пнем. Вытащил платок, расстелил его на светлой влажной древесине и сел. Он обхватил голову ладонями и погрузился в грустные мысли, и когда его взгляд снова упал на играющую красками сумочку, а порыв ветра донес до него крики и радостные возгласы компании, он еще ниже опустил тяжелую голову и беззвучно, по-детски, заплакал.

Он просидел так не меньше часа. Глаза его высохли, волнение улеглось, но трагизм положения и безнадежность его устремлений стали ему теперь яснее ясного. Он услышал приближение легких шагов, шуршание платья, и прежде чем успел вскочить, перед ним выросла фигура Паулы Кирхер.

— В полном одиночестве? — спросила она шутливо. Он не ответил, она посмотрела на него повнимательнее, посерьезнела и вдруг спросила с женской теплотой: — Ну в чем дело? Разве случилась какая беда?

— Нет, — сказал Онгельт тихо и, не подыскивая фраз, продолжил: — Нет. Я просто понял, что не гожусь для этой компании. И что был для вас шутом гороховым.

— Ну чтобы так все плохо, нельзя сказать…

— Нет. Это именно так. Я был для вас шутом, особенно для девушек. Потому что я человек добродушный и принимал все за чистую монету. Вы были правы, мне не следовало приходить в хор.

— Вы всегда можете из него выйти, и все опять будет хорошо.

— Выйти я, конечно, могу, и лучше я сделаю это сегодня, чем завтра. Но хорошо мне от этого вовсе не станет.

— Почему же?

— Потому что я стал для нее предметом насмешки. И потому что теперь совершенно нет никакой…

Рыдания захлестнули его. Она осторожно спросила:

— …и потому теперь нет никакой?..

Дрожащим голосом он закончил:

— Потому что теперь ни одна девушка не будет испытывать ко мне уважение и относиться серьезно.

— Господин Онгельт, — медленно произнесла Паула, — вы несправедливы. Или вы считаете, что я не уважаю вас и не отношусь к вам серьезно?

— Да, тут вы правы. Я верю вам, что вы меня уважаете. Но дело не в этом.

— А в чем?

— О Боже! Я не должен об этом говорить! Но я становлюсь совершенно безумным, когда думаю, что любой другой лучше меня, но я ведь тоже человек, ведь так? Но за меня — за меня — не захочет выйти ни одна девушка!

Возникла долгая пауза. И Паула сказала:

— Да, но вы спросили хоть одну из них, хочет она этого или нет?

— Спросил? Нет, я этого не сделал. А зачем? Я и так знаю, что никто не хочет.

— Так вы что же, хотите, чтобы девушки сами пришли к вам и сказали: «Ах, господин Онгельт, простите, но я просто ужас как хотела бы полюбить вас и чтобы вы на мне женились!» Да, этого вам придется, пожалуй, ждать долго!

— Я понимаю, — вздохнул Андреас. — Вы же знаете, что я имею в виду, фрейлейн Паула. Если бы я был уверен, что кто-то хорошо относится ко мне и хоть немножко любит меня, тогда…

— Тогда вы будете настолько милостивы и подмигнете ей или поманите пальчиком! Боже праведный, да вы — вы…

С этими словами она бросилась бежать, но не со смехом, а со слезами на глазах. Онгельт не мог этого видеть, но почувствовал что-то странное в ее голосе и в том, что она убежала, поэтому он бросился за ней вслед, и, когда догнал ее, оба они не могли произнести ни слова, а вдруг обнялись и поцеловались. Так и случилась помолвка Онгельта.

Когда он смущенно и вместе с тем храбро возвратился с невестой, держа ее за руку, в сад харчевни, все уже собрались уходить и дожидались лишь их двоих. В общей суматохе, удивлении, покачиваниях головами и пожеланиях счастья прекрасная Маргрет подошла к Онгельту и спросила:

— Так, а где вы оставили мою сумочку?

Жених смутился и побежал в лес, а за ним Паула. На том месте, где он так долго сидел и плакал, в бурой листве, переливаясь блесками, лежала сумочка, и невеста сказала:

— Это хорошо, что мы еще раз пришли сюда. Тут лежит твой платок.

1908

ВЕРИСБЮЭЛЬ

Хаванг — маленькая деревушка, о которой никто никогда бы и не знал, если бы недавно там не возник огромный кирпичный завод. Этот завод был также виной тому, что проложенный от Битрольфингена до Кемпфлисхайма железнодорожный путь был в конце концов продлен до Хаванга. А поскольку я испытывал раньше слабость к маленьким местечкам, расположенным на никому не известной конечной станции, я прибыл однажды в начале лета в Хаванг, снял в крестьянском доме комнатенку и устроился на длительное пребывание. Я хотел написать книгу, которая могла родиться только в сельской тиши, где никто не нарушает покой; некоторые начальные страницы и различные наброски я и сегодня еще храню как память о прекрасных годах юности.

Конечно, скоро выяснилось, что и Хаванг не был тем местом, где могло бы родиться мое произведение. Во всем остальном деревушка мне нравилась, и поскольку сбор чемодана, отъезд и прощание — занятие всегда безрадостное, я на первое время остался там, куда прибыл, и даже решил стать в Хаванге на одно прекрасное лето старше. Я подолгу лежал на опушке леса и наблюдал за крестьянами, занятыми июньской работой, тайком в ручье рыбачил Тэлис, осматривал производство кирпича и вечерами рассказывал уставшим за день хозяевам про свои путешествия и про планы, пока им это не надоедало и они не переставали меня слушать.