Прошло уже восемь, а потом и десять дней, а он так и не начал работать. Тогда он заставил себя натянуть холст, но, сделав два-три этюда, опять забросил работу. Дело не шло. Одностороннее аскетическое увлечение работой, напряженный, упорный поиск ускользающих линий, преломляющийся свет, неясные формы — все отшельническое служение искусству на протяжении многих лет было нарушено, прервано, возможно, утрачено. Было что-то другое, что его занимало, о чем он мечтал, чего страстно желал. Возможно, и есть такие люди, которые могут раздваиваться, обладают многогранными способностями, ведут разностороннюю жизнь, но он был другим, имел только одну душу, только одну любовь и только одну на все силу.

Певица случайно была дома одна, когда у нее появился Рейнхард Брам. Она испугалась, увидев его, стоило ему войти и протянуть ей руку. Он выглядел старым и опустившимся человеком, и, встретившись с его страдальческим горящим взглядом, она поняла, что играть чувствами этого человека опасно.

— Вы возвратились, господин Брам?

— Да, я пришел, чтобы поговорить с вами, фрейлейн Лиза. Простите, я был бы рад избежать этого, но по-другому никак не выходит. Я вынужден просить вас выслушать меня.

— Ну что ж, раз вы на этом настаиваете…

— Спасибо. Мои объяснения много времени не займут. Вы знаете, что я люблю вас. Как-то раньше я вам однажды сказал, что не могу больше без вас жить. Теперь я знаю, что это правда. Я предпринял в эти дни попытку жить без вас. Я вернулся к своей работе. В течение десяти лет, до того как я узнал вас, я писал, вообще не делал ничего другого, только писал. Я захотел опять вернуться к этому, жить тихо и писать, ни о чем не думать и не желать ничего другого, кроме как писать картины. Но из этого ничего не вышло.

— Не вышло?

— Нет. Не хватает душевного равновесия, понимаете? Раньше писать картины было единственным моим делом, единственной заботой, моей любовью, моим томлением и моим умиротворением. Мне казалось, моя жизнь прекрасна и будет достаточно насыщенной, если мне удастся написать еще какое-то количество картин в той манере, в какой никто, кроме меня, не работает. Отчего мои картины и представляют интерес. Но теперь мои мысли и чувства заняты другим. Теперь мне ничего не нужно, кроме вас, и нет ничего на свете, чего бы я не сделал ради вас. Поэтому я и пришел к вам, Лиза. Если бы вы принадлежали мне, живопись не играла бы для меня такой роли… Так что дайте мне ответ! Так, как было до сих пор, оставаться не может. Я предлагаю вам себя, в любом варианте, как захотите. Если у вас нет желания выходить за меня замуж, тогда, значит, без этого. Это вам решать.

— Вы делаете мне предложение?

— Если вам так угодно, то да. Я уже немолод, но никогда в жизни не любил. Сколько тепла, заботы и верности я могу дать, все принадлежит вам одной… Я богат…

— О!

— Простите. Я хотел только сказать, что у меня нет необходимости жить за счет картин. Лиза, вы в самом деле не понимаете меня? Разве вы не видите, что я отдаю свою жизнь в ваши руки? Скажите хоть слово!

Наступило тягостное молчание. Она не решалась взглянуть на него, он казался ей наполовину больным. Наконец она заговорила, щадящим тоном и очень по-дружески, но он все понял при первом же ее слове. Она пыталась объяснить ему, как он удивил ее и насколько важен этот вопрос для всей ее жизни тоже, она уговаривала его, как нетерпеливого мальчишку, которому нельзя так сразу отказать, сказав одно только слово «нет».

Он улыбнулся.

— Вы так добры, — сказал он. — Не в том ли дело, что вы боитесь за меня и немного боитесь меня самого?

Она посмотрела на него смущенно. Он продолжил:

— Я благодарю вас, фрейлейн Лиза. Вы не хотели так прямо мне в лицо сказать «нет». Но я все понял. Так что спасибо за все и прощайте!

Она попыталась его удержать.

— Нет, — сказал он, — оставьте это! Я не пойду сейчас травиться. В самом деле, нет. Прощайте!

Она подала ему руку. Он крепко ее обхватил, потом поднес к губам, не нагибаясь к руке, задумался на мгновение, неожиданно выпустил ее руку и вышел. В коридоре он даже дал служанке на чай.

Для Брама наступили тяжелые времена. Он точно знал, что к жизни его может вернуть только работа, но долгое время пребывал в отчаянии, не веря, что сможет когда-нибудь вновь ощутить то состояние жертвенного самозабвения, которое испытал в лучшие годы жизни. В деревне на Верхнем Рейне он снял квартиру и целыми днями бродил кругом по окрестностям, постоянно выискивая в окутанных осенним туманом островках деревьев и размытых до неузнаваемости берегах сюжеты для будущих картин, но не мог и двух часов высидеть за мольбертом на одном месте, не в силах позабыть то, что непременно хотел забыть. Людей для общения вокруг него не было, да и при чудаковатых привычках жизни отшельника он бы не знал, что с этим делать.

Однажды вечером, после того как в безутешном сидении в одиночестве выпил привычную бутылку вина, он испугался, что придется сейчас пойти и рано лечь спать, и тогда не долго думая он заказал вторую бутылку. Его ноги и руки отяжелели, и через некоторое время он улегся в постель, довольно-таки опьяневший. Он спал мертвым сном и поздно проснулся на другой день со странным и непривычным для него чувством усталости и безволия, полдня проходив потом как в тумане.

Через два дня, когда прежние страдания опять навалились на него, он решил прибегнуть к тому же средству, а потом еще раз снова и снова. Однажды он все-таки натянул во дворе, несмотря на сырую погоду, новый холст. Возникла целая серия этюдов. Прибыли объемные посылки из Карлсруэ и Мюнхена, содержащие картон, деревянные доски, краски. За шесть недель вблизи берега реки ему соорудили примитивную мастерскую. И вскоре после Рождества уже была готова большая картина, «Ольха в тумане», которую признали потом как одну из лучших его работ.

За этим напряженным, сладко лихорадочным периодом работы наступил спад и кризис. Целыми днями Брам слонялся по окрестностям, в снег и ветер, чтобы под конец завалиться в какой-нибудь деревенской харчевне после тихой пьянки в нетрезвом состоянии в кровать. Часами лежал он днем и в мастерской, подстелив пару одеял, с пустой головой, погруженный в горькое несчастье и испытывая к себе отвращение.

Но весной он снова начал писать.

Так проходил год за годом. Часто ему удавалось бездельничать целыми неделями, но все-таки понемногу что-нибудь писать. Потом он опять впадал в уныние и все забрасывал. И наконец однажды он провел после мрачного запойного дня холодную мартовскую ночь в открытом поле, тяжело простудился и умер в одиночестве, без всякого ухода. Его уже похоронили, когда, прочитав о нем заметку в газете, приехал его родственник, чтобы увидеть его. Среди картин, которые художник оставил после себя, был удивительный автопортрет последних лет его жизни: основательно и без прикрас проработанный эскиз головы, безобразно запущенные черты лица стареющего пьяницы, легкая ухмылка на губах и нерешительный печальный взгляд. Неизвестно по какой причине Брам провел, однако, кистью по готовому, явно не без горькой самоиронии исполненному портрету, крест-накрест два густых красных мазка.

1906

CHAGRIN D’AMOUR^[27]

В давние времена расположились как-то под Канволе, столицей страны Валуа, лагерем рыцари, разбив множество роскошных шатров. День за днем разгорался турнир, главным призом на котором была рука королевы Херцелоиды, девственной вдовы Кастиса, прекрасной дочери короля Грааля Фримутеля. Среди участников турнира можно было увидеть высокопоставленных властителей: английского короля Пендрагона, норвежского короля Лота, короля Арагона, герцога Брабантского, знаменитых графов, рыцарей и славных воинов, таких как Моргольт и Ривалин; все они перечислены во второй песне «Парцифаля» Вольфрама фон Эшенбаха. Один прибыл за воинской славой, другой — ради прекрасных голубых глаз молодой королевы, большинство же — ради ее богатых и плодородных земель, городов и замков.