Борис перебил его:

— А у вас так неужели не случается, Кирилл? Неужели вы делаете только то, что позволено?

— Если бы было такое возможно, — сказал Кирилл Валерьянович, — если бы было возможно…

— Он был бы счастлив, — заключил Богдан. — Вот в чем между нами роковое различие. Антагонизм! Ну а если мы не уберемся, дяденька, — побьете?

— Съезжу за егерем, — как мог спокойно сказал Кирилл Валерьянович. — Расстанетесь с ружьями да еще уплатите штраф.

— За какого-то шелудивого кошака?

— Камышовые коты в Красной книге записаны.

— Добра-то! Да я вашему егерю из города мешок котов привезу. Хочет — породистых, хочет — с помойки, и в масть подберу! Только чтоб ружье не отбирали и без штрафа! Пусть лучше побьют!

— Кончай балаганить, — поморщился Борис. — Ладно, Кирилл, мы обдумаем это дело, завтра кончим разговор. Пошли на боковую, Тартарен… — Он рывком поднял с места упирающегося брата и повел его вниз по тропе.

Тот же все оборачивался:

— Вы свидетель, как он со мной обращается! Старше на восемнадцать минут, а двадцать шесть годов меня тиранит и воспитывает! Лучшие куски — себе, а мне теории! И ведь терплю! Ведь слушаюсь мерзавца! Брат!

Боже мой, сжал виски Кирилл Валерьянович, как не заладилась эта охота… С самого начала все вкривь и наискось, и нет пока просвета..

Чтобы несколько успокоиться, он принялся убирать со стола — никогда на нем не собиралось этакой пропасти посуды. Чужую составил грязной кучей в сторонке, прямо на земле, затем поставил воду в миске греть на примус, чтобы перемыть свою. Вода грелась медленно. Под шипение примуса вспомнилась почему-то Валюша и подумалось, что не оттого, что не позволено, не состоялось чаепитие с нею. Да, не позволено, ну и что? Всю неделю, запланированную на охоту, могло бы продлиться это чаепитие, и никто ничего не узнал бы — ни дома, ни тем более на службе. К черту «позволено», не захотелось как следует, вот и все. Приспичило бы, окажись бы на месте той доброй, несчастной, коровистой бабы какая-нибудь этакая… ну, такая… Даша, одним словом, окажись бы — вспомнил бы разве про охоту? Ха, и еще раз ха. Все забыл бы, все с радостью бросил, признался он себе с удивлением, горечью, но и тайным каким-то удовлетворением, причины которого не понимал.

Была уже полночь, наверно, когда он вполз в палатку, разулся и медленно, в два приема, лег — сначала на локти, потом повалился набок. Он уже понимал, что задремывает или даже уже засыпает, и еще чуть-чуть… И услыхал шаги снаружи. Ширкает сухая трава, камешки скатываются под шарящей стопой. Да черти бы вас драли!

— Вы спите? — спросила Даша, отворачивая полог и впуская в палатку звезды и воздух с озера. — Можно к вам на минутку, Кирилл?

— Можно! — сказал он свирепо. — В чем дело?

— Не кричите на меня. На что я наступила? Ноги? Двиньте-ка их в сторону.

Она опустилась на колени у входа, и звезды исчезли опять. Невидимая, сказала: — Вы так задушевно говорили о правде, которую родители обязаны знать… Я принесла целую охапку, еле донесла.

— Чего?

— Ну правду же! Вы ее сами хотели.

Сон рассеивался окончательно, однако сколько ни всматривался Кирилл Валерьянович, чернота перед ним оставалась однородной, и абсолютной, и оттого казалось, будто это начинается какой-то новый идиотский сон.

— Явилась шуточки шутить? — сказал он сердито. — До зорьки спать осталось четыре часа!

Она молчала. Во тьме как будто замерцали точки там, где быть ее глазам. Иллюзия, он понимал, а все же сделалось не по себе. Она сказала:

— Извините, я в дурацком тоне начала. Уже привычка — ничего как будто бы всерьез. Кто кого пересмеет, тот и умный. А дело у меня — тут можно бы и поплакать, сама понимаю.

— Постой, плакать тоже не нужно, — встревожился Кирилл Валерьянович. — Объясни просто толком. Обидели, что ли, тебя?

— Ну что вы, кто меня обидит… Случилось. Именно случилось. А поплакаться некому — подруги нет, папа с мамой для этого недостаточно чужие.

— А я — достаточно?

— Вы — в самый раз. Разъедемся завтра и больше никогда не увидимся.

Потом темнота молчала долго, еле слышно дышала. Он заворочался, отвык лежать на жестком, спина затекла — и уж собрался поторопить, когда темнота протянула печально:

— Понимаете, я очень люблю Бориса. Ну и он меня любит.

И снова умолкла.

— Так, — сказал суховато Кирилл Валерьянович. — Это все?

— Это только начало. А дальше то, что он и брата любит.

— Оригинал, конечно. А ты ревнуешь, значит.

— Не торопитесь угадывать, тут все не по-людски. Вы не заметили, что Богдан ко мне как-то странно относится?

— Ревнует брата?

— Хуже. Тоже втрескался в меня, дурак такой.

Кирилл Валерьянович нервно зевнул — многовато народу столпилось вокруг этой девочки. Как и на острове. Вслух же сказал:

— Детский садик, ей-богу. Могла бы сама разобраться с мальчиками, а мне б хоть три часа поспать…

— Да не могу я сама разобраться! — отвечала темнота. — Хорошо вам, вы взрослый, вы давно распутали свои треугольники…

— Это кто тебе сказал? Распутаешь… одни распутаешь, другие тут же сами вяжутся. Жизнь, голубушка, сплошная тригонометрия. Нужна тебе должность, предположим, а на нее уже другой нацелился, вот и треугольник — ты, он и должность. А что касается сердечных треугольников, то я их никогда не запутывал, слава богу. Лично я ставил сразу все по местам. Каждому свое, только так.

Темнота вздохнула доверчиво:

— Я бы тоже все расставила, но у меня не хватает фигур. Можно к вам поближе влезть? Здесь дует ужасно…

— Разумеется, — дрожащим басом разрешил Кирилл Валерьянович.

Она переползла поближе, прилегла, и коленом он ощутил ее горячее и твердое бедро. Сделалось неловко, жарко, но ведь и отстраниться было совершенно некуда в одноместной палатке. Он почувствовал на лице ее дыхание и окоченел.

— У нас не получится, чтобы каждому свое. — Она говорила тихо, почти шепотом, словно кто-то мог их подслушать. — Для этого мне надо раздвоиться, а я одна. Была бы у меня сестра.

— Еще бы хуже запутались, — по какому-то наитию сказал он, потому что не мог толком вдумываться в ее слова, когда дыхание щекотало ухо.

— Почему?

— Ну, ты ведь тоже неравнодушна к Богдану?

— Что, здорово заметно? — приподнялась она.

— Ничего не заметно. Просто близнецы ведь не бывают одинаковы, они дополняют друг друга до какого-то третьего человека, и вот этого, третьего, ты полюбила. Правильно?

— Какой вы умный… — с уважением прошептала она. И снова прилегла. — Прямо хочется рассказать все-превсе.

— Ну и рассказывай.

— Если б вы еще слушали, цены б вам не было. А то ведь думаете о своем.

— Что? — спросил Кирилл Валерьянович. Ему мешали сосредоточиться приятное тепло, которое ощущалось теперь всей ногой, и запах растертой полыни, и дыхание на щеке.

А она шептала:

— Просто ужас, до чего вы с папочкой похожи. Знаете, в детстве он однажды отправлял нас с мамой на юг. Мы сидели в купе, а он на перроне, и я ему кричу, чтобы не забывал кормить черепаху, а он тоже говорит что-то громко, жилы на шее надулись, и показывает, что все понял, что будет питаться регулярно, как мама наказывала. Я про черепаху, он про себя, и мы совершенно не слышим друг друга через стекло… И вот всю жизнь с ним так — как будто сквозь стекло, и он отплывает с любящей улыбкой.

— Положим, я слышу нормально, — буркнул он. — И никуда не собираюсь отплывать.

Хорошо, что темно. Не хватало покраснеть перед девчонкой.

— Положим, — согласилась она. — Ну тогда слушайте. Такая мелодрама, просто жуть: вам будет интересно. Жили-были два брата. Окончили институт инженеров гражданской авиации и стали работать диспетчерами в аэропорту — всегда в одну смену, потому что друг без друга шагу ступить не могли. И были у них многочисленные девушки, с которыми они встречались, каждый со своей, и которых они не любили. И все у них было хорошо.