— Бог мой, ну что вы так смотрите? — воскликнула она.— Это я, честное слово.

А я никак на нее не смотрел, я и видел ее и не видел, я себя оплакивал. Что я мог ей сказать? Ничего я не сказал, прошел мимо, едва держась на ногах от ощущения не радости, а несчастья, обру­шившегося на меня. Да, в самом деле, даже признака радости, что она жива, что смерть ее — это какое-то наваждение, недоразумение, не мелькнуло у меня. Слезы душили меня, я себя оплакивал, то потря­сение, которое испытал, старый дурак, узнав о ее гибели, те чувства, владевшие мною потом все время, постоянную душевную неустроен­ность, словно я был виноват в ее смерти. Ведь если тогда живую я не сумел ее полюбить, то мертвую в своих воспоминаниях почти любил. «Что произошло, как, каким образом она жива, невредима, если самолет погиб?» — эта мысль даже не мелькнула у меня. Я шел, едва переставляя тяжелые ноги, она была жива, а я — мертв.

Я был выпотрошен, опустошен и, добредя до дому, свалился на постель не раздеваясь и заснул. Проснулся уже в темноте, выпил стакан молока из погреба, но не остудил сухость во рту, то болезнен­ное горение, которым был охвачен, как при высокой температуре.

В ночной полутьме я сидел на крыльце без мыслей, без чувств, то ли дремал, то ли в самом деле был болен...

На улице раздались шаги. Я не то чтобы узнал их, я скорее по­чувствовал, что это она идет. И в самом деле увидел у калитки в свете фонаря Ирину. Она вошла во двор, села рядом со мною на крыльце. Она молчала. И я молчал.

— Ты же мертва, тебя нет,— наконец зло сказал я.— И это не ты, а ведьма, привидение. Ты — оборотень?

— Не надо, — проговорила она хрипло.— Зачем так? Не надо меня оскорблять.

— Какие уж тут оскорбления! — воскликнул я.— Я восхцщен! Я спрашиваю: ты — оборотень?

— Самолет сделал посадку в Энске, сказали — на три часа, я уехала в город погулять, вернулась — он уже взлетел на моих гла­зах и на моих же глазах загорелся, упал и взорвался. Все погибли. А я осталась, одна. Чуть с ума не сошла. Я бежала из аэропорта, все доку­менты мои остались в самолете. Хотела вернуться в Москву и даже купила билет и поехала, но в дороге решила, что в Москве мне нече­го делать. Добралась сюда, хотела дом продать, не нашла покупате­лей, забила окна, двери, отправилась все же в Москву. Уволилась. Получила документы. Вы хотели, чтобы я исчезла, вот я и исчезла... Вы ходили сегодня ночью в моем доме? Вы?

— Я ходил, я... Но почему ты не спросишь, что я испытал, узнав о твоей гибели? Зачем ты так жестоко солгала мне?

— Я не лгала,— помолчав, ответила она сухим, жестким тоном.— Наоборот, я ушла от лжи...

— От лжи? — воскликнул я.— От какой лжи?

— Господи! — жалобно сказала она.— Не надо! Я и улетала-то тогда и в Москву не вернулась, потому что объясняться не хотела, не могла. И сейчас не надо. Вы не поймете меня. Простите. Я вас любила, очень любила...

— Спасибо.— Я усмехнулся.

Однако слова ее пробудили то, что жило во мне в глу­бине души. А может, самолюбие мое было задето? Но я по­нял, что далеко не равнодушен к этой девочке. И теперь, поте­ряв ее и снова обретя, я испытывал одно только желание — дотронуть­ся до нее, прикоснуться, забыться, прижавшись к ней... Что называ­ется любовью — не знаю, но, может быть, все, все, что я пережил, пе­речувствовал возле нее за весь этот год — и раздражение к ней, и неприязнь, и редкий покой вечерних прогулок, и сияние ее глаз, смотрящих в мои глаза, и потрясение от ее гибели,— все то, что я никак не хотел называть любовью, на самом деле и было любовью.

— Благодарю,— повторил я,— но за что же ты так со мной?

— Не надо,— сказала она,— я же говорю: я убежала, чтобы не объясняться...

— Почему? — Я взял ее руку, уткнулся лицом в ее ладони, пы­таясь поцеловать их.— Ира, девочка моя, почему?

Она мягко, но настойчиво отстранилась.

— Все потому,— сухо сказала.— Не сотвори себе кумира — это правда. Я любила вас слепо, а потом — как, сама не знаю! — прозре­ла, что ли.

— Объясни, я ничего не понимаю! — воскликнул я в отчаянии.

— Не знаю, простите, пожалуйста, не знаю, не могу ничего объ­яснить... Вы единственный человек, которого я любила в своей жиз­ни. И не знаю, полюблю ли кого-нибудь так... Я ничего не могу объяс­нить. И не хочу. Не надо объяснений. Вы тяготились мною. Я ушла. Зачем же вам мои объяснения?

— Что ты мелешь? — сказал я, разозлясь.— Заманивала, замани­вала меня в свою западню и когда заманила и я уже висел на крюч­ке, как глупая рыба...

— Как кто? — спросила она, и в ее голосе была усмешка.

— Рыба,— почти заорал я,—глупая рыба! Есть такие, в воде жи­вут. Карась, окунь, щука, нототения! Зачем ты устроила эту комедию? В чем я виноват перед тобою? Говори! — Я схватил ее руку и сжал так, что даже моим пальцам, впившимся в ее тело, стало больно.

— Мне больно!

— Говори! — повторил я, почти ненавидя ее в это мгновение.

— Ну зачем же так? Зачем? — Она выдернула руку и, отстра­нясь от меня, заговорила быстро, сердясь, распаляясь с каждым сло­вом: — Вы хороший, добрый, мягкий человек. Но слабый. Думаете одно — делаете другое, улыбаетесь тем, кого ненавидите. Или не так? Так, так. Плывете, плывете по течению не оглядываясь... Я при­думала вас. Войну прошли, ничего и никого не боитесь, рыцарь без страха и упрека... А вы... Во что-нибудь вы верите?

— Бред какой-то! — воскликнул я.

— Нет, не бред,— сказала она, в голосе ее были слезы. — Вы хо­роший человек, но почему у вас в жизни двойная бухгалтерия? Да, конечно, так многие живут, я сама такая. Но разве в этом утешение? Я ушла, потому что не могла это сказать вам, сил не было, да и какое право я имею говорить вам такое.

Все, что она говорила срывающимся голосом, почти не трогало меня, потому что ко мне не относилось. Это она не обо мне говорила, а о другом каком-то человеке. Конечно, была в ее словах какая-то малая, мельчайшая доля правды, но эту мельчайшую частицу правды с таким же успехом можно приложить к миллионам других людей. Ей ли судить мою жизнь? Я уже прожил свой век, и прожил добропо­рядочно, ее молодой максимализм — пустое толчение слов. Живя с другими людьми, надо приспосабливаться к ним. А как иначе? Я нико­го не обидел в своей жизни, не оскорбил, не нажил, слава богу, врагов...

Впрочем, нет, ее слова задели меня. Задел ее шепот: «Я разлюби­ла вас», в этом все дело — «разлюбила». Если быть до конца честным с собой, то, конечно, ее любовь не нужна мне, мне хватало воспоми­наний, и все же это жесткое «разлюбила» было как удар, как поще­чина. А все остальное — слова, слова, в которых так мало смысла...

На улице в пустой, гулкой тишине громко заблеяла коза, и над забором появилась рогатая морда, поймала яблоневую ветку, торопли­во стала сжевывать с нее листья.

— Ах, господи! — воскликнула Ирина.— Откуда взялась, Андро­меда? Я ее целый день ищу,— сказала она и побежала к калитке.— Домой, душа пропащая, домой!

Но коза была проворнее, она отщипнула последний лист и побе­жала вдоль улицы, слышалось только глухое постукивание ее копыт.

— Ну, заяц, погоди! — крикнула Ира, устремляясь за нею...

Я вернулся в дом, лег и, хотя думал, что не смогу заснуть до утра, заснул тут же, сразу же, как только голова коснулась подушки.

Куриное радостное квохтание разбудило меня, курица ходила под окном и орала, хвастаясь, что снесла яйцо, я прогнал ее, бросив в нее спичечным коробком. Было веселое, солнечное утро, недавно прошел дождь, влага испарялась с деревьев, с травы, радуга-дуга висела в небе. С крыши в бочку капала вода, плюхалась капля за каплей — тук-тук, по сырой земле ползли сытые черви, куры лениво охотились за ними. Петух застыл возле лужи, из клюва у него висел, изгибаясь, длинный червь, ни проглотить его, ни выплюнуть петух никак не мог.

Благостное утро, и на душе у меня было благостно. Душа была охвачена радостью всепрощения. Я не обижался уже на Ирину. Зачем мне на нее обижаться? Я простил ее, я старался ее понять, хотя и не мог понять. Глупая девочка, она не права, нет. Что она наговорила? Как жестоко и несправедливо судила меня. А за что? Я человек, я такой, как все, как многие. Она не ошиблась во мне, она не поняла меня. Главное же — понять человека. Ничего нет легче и ничего нет труднее — понять человека. Я знал, мне нужно объясниться, я дол­жен с ней объясниться, я простил ее за те страдания, которые она принесла мне, моя прошлая боль не столь уж и велика теперь.