— Ах, господи, все это трын-трава, ерунда-ерундовина! — вос­кликнула Ирина.— Давайте есть.

— Давайте, — сказал я, придвигая тарелку и накладывая салат.

— А вот вина у меня нет,— сказала она.— Вы же знаете, папа не признавал вино, считал, что все людские беды от вина.

— Если бы только от вина...

— А от чего же?

— Вы тоже так считаете? спросил я.

— Нет, я так не считаю. Хотя папа был прав: вино поднимает в людях всю муть, душевную грязь, глушит совесть, порядочность.

Я усмехнулся.

— Разве нет? — спросила она.

— Совесть, порядочность — это весьма растяжимые понятия.

— Не надо,— резко сказала Ирина,— не говорите так даже в шутку. Вы не можете так думать.

Она смотрела на меня, напрягшись, застыв на мгновение, сощурившись, будто увидела что-то неожиданное, удивившее ее.

— Или думаете? — спросила испуганным шепотом.

Какая разница, как я думал, но одно я знал: жизнь — хорошая терка и неизбежно пообломает нравственный максимализм этой де­вочки. Однако она ждала от меня ответа, и я, засмеявшись, сказал:

— Боже меня упаси думать так. Сейчас я вообще ни о чем не ду­маю, у меня слюнки текут, я хочу есть...

Она кормила меня превосходной едой, словно бы демонстриро­вала не только свое хлебосольное гостеприимство, но и кулинарные способности. Она раскраснелась, бегая на кухню, принося оттуда но­вые и новые угощения, лицо ее было почти счастливым, и я не мог не удивиться перемене во всем ее облике, она была красивой... Если бы не.старуха у замочной скважины! Может быть, и даже наверно, ста­руха давным-давно спала в своей комнате, но я уже не мог ничего поделать с собой: она будто была здесь, рядом, между мной и доче­рью Аристарха Безденежных...

Пришло время расставаться. Ирина принесла мне шубу, оделась сама, но медлила уходить из комнаты. Мы стояли друг перед другом, она, запрокинув лицо, смотрела на меня влажными, умоляющими гла­зами. Я хотел наклониться, поцеловать ее, но не наклонился, не по­целовал. Ирина сказала, отстранившись:

— Я убью ее! Эту гадкую бабу Юлю! Убью!

— Зачем? Не надо.

— Надо! — прошептала она с тоской и, преобразившись, восклик­нула почти радостно:— Господи, я ведь не пришила вам пуговицу. Дайте пришью...

— Не надо, обойдется...

— Ну дайте, пожалуйста, что вы за человек! — со слезами в го­лосе проговорила она.

И я снял шубу, и она долго, старательно пришивала пуговицу. Алла Дмитриевна сразу увидит, что пришита она чужими руками, и непременно спросит меня, а что я скажу?.. Скажу, что это услужли­вая тетя Нюра, уборщица, поухаживала за мной...

Наконец мы вышли на улицу.

— Не надо, не провожайте,— сказал я.

— Не буду,— проговорила Ирина почти со злостью.— Чего вы боитесь? Неужели так, оглядываясь, и живете?

Что я мог ответить? Лучше всего было ее не понять, и я не по­нял ее:

— Как же не оглядываться? Вон сколько машин — сшибут и фа­милии не спросят. Идите домой, спасибо, я давно так вкусно и много не ел. Моя мать говорила: на ночь нельзя наедаться, цыган при­снится...

— Будем надеяться, не приснится,— сказала Ирина голосом пе­чальным, но и этой печали я постарался не услышать и ушел. Обер­нулся, она стояла, смотря мне вслед...

В самом деле, мать пугала меня в детстве цыганом, но никогда за всю мою жизнь он мне не снился, страшный цыган. А в эту ночь приснился.

Он сидел на табурете в поле, усыпанном желто-красными осенними листьями, при галстуке, в джинсах, очень благообразный, вычесывал из бороды репейные колючки и тыкал в меня пальцем, вопрошая: «Что такое, голубок, трансцендентальная теория апперцеп­ции?» Я стоял перед ним, как провинившийся школьник, и трепетал от ужаса — он был страшен именно своей благообразностью. «Не знаешь? — вопрошал он.— А сколько стоят джинсы, знаешь? Что же ты знаешь, серый? Ничего ведь не знаешь». Он был прав, я ничего не знал, ровным счетом ничего, когда-то знал таблицу умножения, но и ее забыл, начало всех начал, хотя всем своим видом хотел ему пока­зать, что многое знаю, а уж таблицу умножения — в совершенстве. Цыган хохотал, вынимал из-под листьев гитару и визгливо голосом популярной певицы пел: «Арлекино, Арлекино...» «Подпевай!» — кри­чал он. Но я не знал слов и не мог подпевать. Как рыба, выброшенная на берег, я открывал беззвучно рот. Я хотел ему подпевать, но не знал ни слов, ни мотива, ничего не знал, все забыл, только разевал и разевал беззвучно рот.

Это было так страшно, что я в ужасе проснулся...

Был ранний рассвет, за окном падал тихий снег, я лежал в своем кабинете, на своем диване, полки на стенах ломились от прочитан­ных и непрочитанных книг, я знал таблицу умножения, слова «Арле­кино» я тоже знал, я многое знал, но одного я не знал в то мгнове­ние — отчего охватила меня печаль, щемящая сердце тоска, хоть плачь? Все в моей жизни было уже позади, хотя позади, по существу, ничего не было, даже настоящей любви не было, одни надежды, одно ожидание будущего счастья... «А наше счастье в чем, оно какое?» — сказал поэт.

Однажды утром я проспал все на свете, даже если бы мчался со скоростью курьерского поезда, все равно опоздал бы в школу.

— Проснулся наконец-то! — сказала Алла Дмитриевна, которой добираться до работы не более двадцати минут, и засмеялась.

— Ничего смешного! Совсем не смешно,— сказал я, летая из туа­лета в ванную, из ванной в кухню, из кухни в прихожую, жуя кусок подгоревшей яичницы.— Почему не разбудила? Соображаешь!

— Не ори! —сказала она.— Думала: тебе позже...

— Отчего это «позже», скажи на милость? Отчего?

Я схватил портфель, выскочил на лестницу к лифту и тут обна­ружил, что в пиджаке у меня нет паспорта. Пасцорт всегда лежал в нравом кармане, а карман застегнут на английскую булавку. Булавка была застегнута — вот что удивительно. А паспорта не было.

Ныне я вспоминаю все это происшествие с недоумением, но то­гда... тогда я ощутил мгновенный холодный страх, будто подошел к лестничной клетке и увидел, что передо мной пустота, что нет лифта, пропасть, и я отпрянул с ужасом и бросился назад в квартиру.

— Где паспорт? Ты вынула паспорт?

^;— Какой паспорт? Что с тобой? — Алла Дмитриевна отшатнулась от меня, и я увидел, как лицо ее передернулось от страха.— Сбесил­ся, что ли?

— Куда делся паспорт? Ты лазила ко мне в пиджак? Ты? — кри­чал я или шептал, не помню, бегая по квартире, разбрасывая бумаги с письменного стола, шаря на книжных полках, выворачивая кар­маны в другом своем — сером, новом — костюме, высыпав на пол со­держимое портфеля.— Где? Не мог же он провалиться? Это ты! Веч­но ты шаришь у меня по карманам!

— Я? Шарю? — крикнула Алла Дмитриевна.

— Да, ты, ты!

— Когда я шарила?

— Всегда! Всю жизнь!

— Ты свинья! Я шарю! А?

— У меня пропал паспорт, и я же свинья! А ты... ты...

— Ну, ну? Кто я? Кто? — Она таращила на меня глаза, полные слез.

— Не реви! — сказал я.— Ищи паспорт!

— И не подумаю. Иди, опоздаешь. Уже опоздал. Иди.

— Иди? Без паспорта?

— А что такого? Найдется, если дома, а потерял, то и искать не­чего. Иди... Ну что с тобой?

В самом деле, что со мной происходило, не знаю, помню только чувство страха, которое так и не покидало меня с той минуты, как я обнаружил, что исчез паспорт. Я помнил: вчера вечером он был в кармане пиджака. Был, а сегодня нету. Я испытывал жуткое состоя­ние, словно не паспорт потерял, а нечто несоизмеримо большее. Или я заболел? Да, наверно, заболел. Ноги отяжелели, во рту пересохло. Чувство обреченности я испытывал, тоски, пустоты.

— Эй, дед,— заорал из уборной Платон,— ты чего там потерял?

— Как вы все надоели мне! — сказал я и ушел, хлопнув дверью.

Улица была не такая, как обычно, и я был не тот. Я не могу, мне трудно передать это состояние вины, что ли, которое я испытывал, или страха разоблачения, а может, далее рабской приниженности: случись что со мной, как я докажу, что я — это я? Мне было страш­но, я потерял чувство собственного достоинства. Нет, опредёленно я болен, я понимал, что болен, но ничего не мог поделать с собой. Так я и брел к метро, так спускался по эскалатору под землю, как в пре­исподнюю, где стояла и ждала меня Ирина.